Сразу после школы, в 1968 году, поступает в медицинский институт в Ленинграде. Отзывчивый, компанейский, он охотно участвовал в студенческих сборищах, напевая свои стихи.

В 1974 году, сдав на “отлично” все государственные экзамены, Александр получает диплом врача-терапевта общего профиля. Почти пять лет проработал Розенбаум врачом скорой помощи — на переднем крае медицинского сражения за человеческую жизнь. В то же самое время, уже ощутив тягу к написанию и исполнению своих песен, Александр поступает в вечернее джазовое училище при Дворце культуры имени Кирова. Трижды в неделю, по вечерам, он старался постигнуть основы аранжировки, навыки джазовых композиций и в результате получает диплом об окончании вечернего джазового училища.

В семидесятых начинающий музыкант сотрудничает с различными рок-группами, в частности с “Аргонавтами”, позднее в составе ВИА “Шестеро молодых” короткое время (единственный раз за всю дальнейшую карьеру) выступал под псевдонимом — Александр Аяров.

Примерно с 1977–1978 годов Розенбаум начал свои первые полуподпольные выступления под гитару и весь конец семидесятых разъезжал по разным клубам КСП и НИИ, получая по 25 рублей за концерт. В 1980 году бард прекращает свою полуподпольную творческую деятельность и по приглашению певца Альберта Асадуллина уходит на эстраду, становясь солистом Ленконцерта.

Будучи официальным сотрудником государственной концертной организации, Александр Розенбаум решается на беспрецедентный шаг — записать под своей фамилией весь цикл одесских песен, написанных им когда-то по мотивам произведений Исаака Бабеля для студенческих капустников. Что было дальше, мы узнаем из первых уст, а пока, забегая чуть вперед, скажу, что началом большой сольной карьеры Розенбаума на сцене можно считать его выступление, состоявшееся 14 октября 1983 года в Доме культуры МВД имени Дзержинского в Ленинграде».

Но поскольку нас в связи с заявленной темой книги интересует эпоха «запрещенных песен», то на ней мы и остановимся.

Рабочий график Александра Яковлевича сегодня — это КАЖДЫЙ день, расписанный до секунды, поэтому прорваться на личное интервью у меня, как ни бился, не вышло.

Но о Розенбауме и самим Розенбаумом написано немало, что значительно облегчило мне задачу. Думаю, я не навлеку на себя гнев автора, если процитирую небольшой отрывок из его автобиографического произведения «Бультерьер»:

«В восемьдесят втором пришел ко мне Маклаков Сережа и спросил: “Не хотите ли записать свои “одесские” песни?” Я, конечно, ответил: “Почему бы и нет?”

Писать “одесские” песни я начал еще в институте, году, наверное, в 73–74-м… Они уже были известны: люди записывали их на квартирах, на вечеринках, где я пел для друзей. Эти пленки тоже, как говорится, “шли в народ”, гуляли с магнитофона на магнитофон еще с середины семидесятых годов^[11].

И вот я пришел в дом на Петроградской стороне — то ли на Зверинской улице, то ли на Пушкарской, вошел в квартиру на первом этаже. Комната была занавешена одеялами — для звукоизоляции, стояли два магнитофона “Акай”. Мы выпили водки, записали эти песни. Мне еще заплатили за это, помню, двести рублей.

Да-а… Двести рублей за песни, которые стоили, как потом выяснилось, наверное, несколько миллионов.

Через месяц я стал знаменит: эта пленка уже была всюду — от Владивостока до Калининграда. Это было потрясающе. Я даже не мог представить себе ничего подобного. Эти песни, видимо, было как раз то, что въехало во все инстинкты и во все мозги — и в кору, и в подкорку граждан. Мои песни очень отличались от всего. И люди сразу подумали, что у нас такого быть не может, что я — эмигрант: как это, где, кто даст оркестр, студию?..

Если к 1982 году я был известен достаточно узкому кругу, который целенаправленно интересовался новинками культуры (это была вполне интеллектуальная среда), то после записи этой пленки я стал чуть ли не народным любимцем. Не в плане больших заслуг перед народом, а в плане того, что эти песни пришлись людям по сердцу. Учитывая еще и то, что в то время крутить в такси было нечего.

Покойный Аркаша Северный, обладая высоким исполнительским мастерством, все-таки не стал, по большому счету, народным человеком в силу разных причин, хотя и пел достаточно известные песни: “С одесского кичмана”, “Мурка”, “Таганка”. Но это все мы слышали в разных исполнениях.

А в моих “одесских” песнях было что-то совершенно новое, совершенный свежак, да еще с оркестром. Играли, конечно, с большими, если честно, погрешностями, часто “лупили по соседям”, но все же это был оркестр. Песни были сюжетные. Это было достаточно литературно, а не просто “блатное”. Это было явно интеллигентно, это было жанрово, это было сценарно, это было видно и осязаемо. Даже сегодня приходится слышать все эти вопросы про “одесский цикл”, что вся эта одесская история придумана молодым Шурой Розенбаумом под влиянием рассказов Бабеля или фильма “Трактир на Пятницкой”. Да, лично мне Пашка-Америка очень нравится. Разве Пашка-Америка — плохой человек? Мне безумно симпатичен и Беня Крик. Опять же — чем? Порядочностью своей, стилем. Разве все те, кто читал про Беню Крика, потом стали бандитами? А куда нам Робин Гуда девать? А Котовского с Камо?

Я много раз бывал в Одессе, но Бабеля-то читал в Ленинграде. И взрастила меня не Молдаванка, а мой родной ленинградский двор. Я рос во дворе среди самых разных людей, в том числе и бывших, и будущих преступников. Я читал книги, смотрел кинофильмы, я существовал в этой жизни, в которой далеко не каждый говорил “высоким штилем”. У меня не было друзей — профессиональных воров, профессиональных убийц… Даже если бы они и были, то о них в песнях не рассказывалось бы так, как это сегодня делается.

Я глубоко убежден, что, когда я писал “одесские” песни, моей рукой кто-то водил. Я много раз об этом говорил в сотнях интервью. Скажу еще раз — я убежден, что в тот момент я был проводником Всевышнего. Я написал песню “Гоп-стоп” за двадцать минут, за тарелкой супа. Помню: сидел, одной рукой хлебал, а второй писал. И все те полтора-два года, когда я писал эти песни, я являлся чьим-то проводником.

_{Александр Розенбаум и Сергей Маклаков}

Я писал это запоем. “На улице Гороховой ажиотаж, Урицкий все Че Ка вооружает…” Это само лилось. “Чух-чух пары… Кондуктор дал свисток. Последний поцелуй, стакан горилки. С Одессы-мамы, с моря дунул вей-ветерок до самой Петроградской пересылки”.

Криминальная песня — это не просто дань юношеской романтике. Это люди, это огромный пласт людей, и не замечать их существования мы не имеем права. Это песни не конкретно о ворах, о заключенных — это песни о народе. Если лет через пятьсот такого понятия, как “уголовный элемент”, не будет, не будет и таких песен. А поскольку этот “элемент” сейчас существует, то и пишутся о нем и песни, и книги, и снимаются кинофильмы. Со сцены я говорю не об уголовниках, а о нашей жизни, о том слое наших граждан, который с каждым годом становится все больше и больше.

Сейчас мне люди говорят, что “Гоп-стоп” — классика российской эстрады. А о “блатате” могут говорить лишь недалекие или ленивые люди, не потрудившиеся вслушаться в эти песни, где столько юмора, тепла, благородства. В “одесских” песнях мои герои не делают никаких мерзостей и низостей. Если они “мочат”, то только за предательство: “Что же ты, зараза, “хвост” нам привела, лучше бы ты сразу, падла, умерла”. “Воры законные” — это песня не просто о криминале, это песня о порядке. Для меня в этой песне вор в законе — порядочный человек. Этих дедов осталось человек десять-пятнадцать на страну.

Да, они будут разбираться с должником, но они никогда в жизни не взорвут “Мерседес” у детского сада. Им в голову не придет воровать у вас ребенка или ставить вашей жене утюг на живот. Это была блатная героика нашего времени. А сегодня в “блатных” песнях все описывают от начала до конца: как приходят, стреляют, “мочат”, потом уезжают за границу с чемоданами денег.