Если б в мире жила

лишь бескрайности нить.

Если б мудрость могла

в безграничности жить.

В отрешении зла

протекала б судьба,

И отчаянья мгла

не настигла б меня.

Россия, 2005 год от Рождества Христова

Трудно сказать, когда именно в мою жизнь вошла любовь. Нет, скорее ворвалась, закружила в душе бешеным вихрем. Приподняла и опустила на мягкий цветочный ковер чувств. И я будто воспарил над самой землей, и передо мной кругом была она, она, она. А потом все окончилось. Исчезла любовь, померкло солнце, погиб я…

Превосходно помню тот день. Сумрачный, с утра серый и непроглядный, словно затянутый тугим воротником. Дождь так и не пошел, хотя низко нависшие тучи, казалось, гудели от переполнявшего их напряжения.

Вокруг были люди – обычные городские прохожие, сновавшие по улицам, погруженные в свои заботы, с мрачными, под стать погоде, лицами. Хмурые и озабоченные, стреляющие по встречному людскому потоку равнодушным взглядом. И я шел в этой живой, но, казалось, бездушной реке, одолеваемый своими думами, огражденный ими от окружающего мира. Шел, сжимая в руках небольшой газетный сверток, в котором – и кто бы только знал об этом, – возможно, таилась судьба всей земной цивилизации.

По пути мне попалось захудалое кафе. Посетителей внутри было немного. Всего несколько человек: один сидел на высоком стуле за барменской стойкой, уныло потягивая из пузатого бокала вздыбившееся желтоватой пенистой шапкой пиво и бездумно глядя в мерцающий экран небольшого телевизора, подвешенного на кронштейне в дальнем от входа углу. Иногда он перебрасывался парой слов с барменом, молодым нахмуренным парнем в ярко-бордовой, с вышитым золотом вензелем на левой стороне груди, форменной жилетке и неестественно белой, накрахмаленной и тщательно отутюженной рубашке. Парень педантично протирал вылизанные до блеска бокалы.

В глубине зала, скрытые скупым внутренним освещением, мешавшимся с сочившейся сквозь окна серой осенней вязью, угадывались в беспорядке разбросанные круглые столики, за несколькими из которых сидели люди. Пожилая парочка не проявила ко мне никакого интереса. Они сидели ближе других к входу, пили кофе из крохотных фаянсовых чашечек и о чем-то разговаривали, судя по мимике, резко и отрывисто.

Чуть дальше в одиночестве сидел какой-то старик странного, бродячего вида, непонятно каким образом сюда попавший. Перед ним на столике, на бумажной тарелке лежала наполовину съеденная сосиска, откусанный кончик которой утыкался в неровное желто-бурое пятно горчицы. Еще дальше курила, пуская к потолку густые клубы табачного дыма, молодая девица. В промежутках между затяжками она успевала совершить из стакана глоток джин-тоника. Вдоль дальней стены пестрели переливающимися зазывными огнями игровые автоматы, за одним из которых восседал юнец-подросток с длинными, спутанными патлами, азартно, но все же как-то безнадежно, звеневший мелочью. Вся эта картина в один миг уместилась в моем сознании, и, хотя внутри тревожно затянулся и ожил серебристым звоном колокольчик недоброго предчувствия, я все равно переступил порог заведения. В душе с утра скребли кошки, и потому страшно хотелось выпить и хотя бы ненадолго забыться.

Бармен встретил меня хмурым и неприветливым взглядом, будто я был старым и заклятым его врагом, и совсем изменился в лице, когда я попросил у него бокал пива. Казалось, мою просьбу он воспринял как личное оскорбление.

Пока парень наполнял бокал из старого потрепанного автомата, время от времени сливая набухавшую пену в пустой бокал, меня внимательно, ничуть не таясь, без всякого стеснения разглядывал тип, сидевший за стойкой. Не выдержав этого, я ответил ему взаимностью, уткнув в него не самый дружелюбный взгляд. Наглец от неожиданности икнул и расплылся в улыбке. Он был порядком пьян.

– Пиво у них сегодня ничего, – вяло пробормотал он, в доказательство своих слов совершив из кружки солидный глоток. – Как тебя зовут, приятель? Твое лицо мне кажется знакомым…

– Вряд ли мы раньше встречались, – недовольно отозвался я, расплачиваясь за пиво и фисташки. – Твою физиономию я бы точно запомнил.

– Ты меня оскорбляешь? – удивился мужчина, грозно и с вызовом передернув полными плечами под серым, легким пиджаком.

Он вообще отличался довольно плотным телосложением, и это совершенно не скрывал, хотя и не подчеркивал, неопрятный, местами измятый серый костюм, явно ему не шедший. Тип вел себя довольно расслабленно, но какая-то скрытая напряженность и сила все же чувствовалась в его движениях.

В мои планы ссора в захудалом кафе не входила, а потому я что-то пробурчал в ответ, взял свой бокал пива и устроился за столиком в дальнем углу. Свет сюда почти не доходил, и моя фигура терялась в полумраке. Зато мне открывался превосходный обзор: я держал под наблюдением все помещение кафе и входную дверь, в то время как меня почти никто не видел.

Время тянулось, словно резина. Без особого удовольствия я потягивал отвратительное на вкус пиво, в котором, несомненно, подавляющую часть составляла обычная водопроводная вода. В голове было тесно от густившихся там мыслей. Снова и снова прокручивал я в памяти внезапный, порядком встревоживший меня ночной звонок Радзиевского, а в ушах стоял, не умолкая, его отрывистый, явно взволнованный голос.

– Друг мой, немедленно приезжайте, – говорил он, не давая мне опомниться. – Не тяните ни минуты, промедление смерти подобно!

Ничего не понимая, с тяжелой со сна головой, я бросился вон из дома, забыв впопыхах надеть носки, в летних туфлях на босу ногу, и через час уже был у Радзиевского. Старик встретил меня в прихожей, открыв дверь прежде, чем я успел надавить на кнопку электрического звонка.

– Входите же, – нетерпеливо выкрикнул он, цепко хватая меня за руку и втягивая за собой внутрь.

Далее он повел себя более чем странно. Один внешний вид его наводил на вполне конкретные подозрения: истертый домашний халат, тапочки, взлохмаченные волосы, невообразимыми седыми космами торчащие в разные стороны, мечущийся, болезненно пылающий взгляд, рдеющие нездоровым багрянцем щеки… Но это для других Радзиевский слыл тихо помешанным, выжившим из ума бывшим директором оборонного завода. Для меня он всегда оставался, несомненно, умнейшим человеком, обладавшим на редкость пытливым и трезвым умом, сумевшим многого достичь в своей жизни. Поэтому я мог простить ему его потрепанный внешний вид, тем более что спешка, с которой он вынудил меня к нему приехать, не могла быть неоправданной.

Радзиевский усадил меня в кресло, а сам, не в силах унять обуревавшие его чувства, в крайнем волнении заходил по комнате.

– Уважаемый Дима, – скороговоркой сыпал он словами, ни разу не запнувшись, словно специально задолго до моего прихода репетировал свою речь. – Помните, я говорил вам об опасности, которую несут в себе мои исследования? Она огромна, а несколько часов тому назад я узнал, что теперь она и вполне реальна. Мне позвонил из Москвы мой старинный друг, академик Вяземский, тот самый, о котором я столько вам рассказывал. Десять лет мы вместе выстраивали теорию эфирного устройства вселенной, ставили опыты и эксперименты. И вот, около месяца назад, нам удалось доказать существование эфира, вернее, мне. Это величайшее открытие, поверьте! Я знаю, что окружающие считают меня полоумным стариком, не знающим, чем занять себя на пенсии. Пусть так и думают. Огласка мне не нужна… Вяземский сказал, что у него дома вечером провели обыск. Он сумел выскользнуть на веранду и позвонить мне. Следующий на очереди я, поскольку у Вяземского почти ничего нет. Основные исследования проводил я, у Вяземского работы и без этого хватает. Но речь не об этом. Я уже уничтожил все экспериментальные установки. Сжег записи. Теперь все хранится в моей голове. Но они могут добраться и до меня. Скорее всего, они уже на полпути сюда!