Иван Батурин

Коричневая пуговка

На маленькой станции, почти скрытой лохматыми ветвями сосен, в вагон вошел пассажир. На нем был стального цвета плащ, в руке — чемодан. Он был усталый, сонный, точно без отдыха прошел большой путь. На его щеках топорщилась давно не бритая рыжеватая щетина.

Пассажир, положив вещи на свободное место, по-матроски, враскачку, подошел ко мне. Глубоко и шумно вздохнув, он с восторгом произнес:

— Какой чудный воздух, — нектар!

— Сибирский, ягодный.

Поезд огибал деревню. По дороге с граблями, туесками шли девушки, они протяжно пели:

Пассажир поспешно выглянул в окно, но, зацепившись за оконницу коричневой, блестящей, как жук, пуговицей, быстро выпрямился и громко воскликнул:

— Какая интересная песенка!.

— Народная, — сказал я.

— Да, — живо подхватил мой собеседник. — Между прочим, песня — моя страсть. А бы любите музыку? Я утвердительно кивнул головой.

— Вы, наверное, сибиряк? Хотите, я вам сыграю старинную сибирскую песенку?..

Не дожидаясь ответа, мой сосед открыл футляр и вынул новый баян. Распахнув полы плаща, он по-ухарски запрокинул голову, провел пальцами по перламутровым ладам и хриповато запел:

Мягкие, полные тоски звука заполнили вагон. Возле нас столпились пассажиры. Мой сосед, польщенный вниманием, стал исполнять русские классические произволения. Его лицо то хмурилось, то оживлялось.

Когда пассажиры разошлись по своим местам, баянист, вытирая платком лицо, спросил:

— Ну, как?

— Хорошо. Вы мастер.

Он задумался на минуту и, как бы про себя, сказал:

— Музыка — это жизнь. В ней все: слезы, огонь, гром… Вы знаете, как играл Паганини? О, это был замечательный скрипач!

Хотелось спать. Геолог, подвернув под голову руку, прислонился к стенке и, полузакрыв глаза, украдкой, испытующе смотрел на меня. В полночь, проснувшись от сильной качки вагона, я взглянул на геолога и удивился — его веки по-прежнему были полуоткрыты. Что за странная привычка?

Когда забрезжил серенький рассвет, я поднялся и хотел ещё раз взглянуть на соседа, но место напротив меня было пустым. Я вышел в тамбур. Геолог стоял в проходе вагона и как-то необыкновенно, точно слепой, ощупывал верхнюю пуговицу плаща. Было прохладно, справа и слева сизой дымкой курились сонная тайга и желтые разливы хлебов. На востоке пламенело чистое небо.

Увидев меня, пассажир восторженно воскликнул:

— Взгляните, какая красота!

Днем мой спутник играл на баяне, пел и подолгу стоял в тамбуре. Вечером, как и в первый раз, он лег на свое место, полузакрыл глаза и замер. Спал он или нет?

Мы ехали третьи сутки. Геолог, как и в первый раз, играл на баяне, выходил в тамбур или стоял у окна, но спать ложился поздно и голову накрывал плащом. Или он не хотел беспокоить меня своим ненормальным положением во время сна, или… Нет, в этом было что-то другое.

Мысли роились в моей голове. Я пытался отогнать их, старался забыть о баянисте, но не мог. Какая-то неудержимая сила тянула меня к нему, подталкивала и чем больше я сопротивлялся, тем сильное мне хотелось видеть геолога.

Собственно, я не имел никаких оснований подозревать в чем-то этого необыкновенного пассажира и, пожалуй, я оставил бы его в покое, если бы не одно обстоятельство. Произошло это на одной из станций, густо обсаженной березами. Остановка поезда была не продолжительной. Я сошел на перрон.

— В вагоне появился подозрительный субчик, — с ноткой недовольства сказал баянист — и направился в буфет.

«Субчик!» — Я вбежал в вагон, но там почти никого не было. Пассажиры прогуливались у поезда, на перроне. «Субчик!». Какое чудное слово! Значит вор или… Но где он его видел?

Маленькая колючая мысль-догадка зашевелилась в мозгу. Я подумал и решительно зашагал на вокзал… Этот день был одним из тревожных дней в моей жизни. Я чуть не отстал от поезда. Еле-еле успел вскочить на ступенька последнем вагона.

Когда я, запыхавшись и потный добрался до своего места, то узнал, что геолога в поезде нет. Вскоре старший проводник вручил мне короткую телеграмму: «Благодарим, задержали шпиона».

Лев Абрамович Кассиль

Дядя Коля, мухолов

— Так-то вот лучше, — сказал он, когда сдавленная в его пухлых пальцах зеленая мушка перестала жалобно звенеть и сучить лапками. — Так-то лучше, — повторил он. Достал из сумки флакон, не спеша отвинтил пробку, капнул чем-то на ватку. Кругом запахло аптекой. Мальчики подвинулись еще ближе, стараясь заглянуть ему через плечо.

— Мухус-цокотухус обыкновенная, так и запишем, — нараспев, себе под нос, протянул веселый мухолов и насадил мушку на длинную булавку.

— Ничего, что мы смотрим? — спросил Ларик, чтоб как-нибудь начать разговор.

— Очень даже чего, — сказал мухолов, не обернувшись, — смотреть дозволительно, а подсматривать форменный срам. А вы, молодые люди, подкрались тихонечко и именно подсматриваете. Я уже давно тени ваши вижу. Я все вижу. Вот я не оглядываюсь, а прямо вам скажу: у молодого человека, который стоит у меня слева за спиной, нос того… сыроват.

Ларик поспешно шмыгнул носом. Нос действительно был мокрый. Ларик немножко простудился вчера, бегая босиком по лужам после дождика. Но откуда об этом узнал мухолов? Ведь насморк на тени не выходит…

— Я все знаю, — продолжал мухолов, не оборачиваясь и продолжая возиться со своими коробками. — У меня там сзади, на затылке, глаз есть, под картузом, не видно только! Все знаю! Вы уже три дня все за мной ходите, по кустам прячетесь… Один из вас кудлатый, другой стриженый. Стриженый, удочку держит.

— Это и я так могу, по тени, — сказал Вадька, приятель Ларика, — хитрый вы, тоже.

Мухолов обернулся и весело посмотрел на мальчиков.

Глаза у него были белесо-голубые, какие бывают у грудных младенцев, нос лоснился, красный и облупившийся. Мухолов улыбнулся, и у него смешно дернулась светлая мочальная бородка.

— Ну, ладно уж там, за спиной хорониться, — сказал он. — Заходите с красного крыльца. Милости прошу.

Мальчики обошли разложенные на земле банки, коробки, сачки и встали перед мухоловом. И Ларик и Вадька были весьма смущены. Действительно, они уже три дня высматривали из кустов этого странного дачника. Он ходил по лесу, бродил вдоль речки, выуживал что-то из воды. Размахивая большим зеленым сачком, он носился за бабочками. На дачнике-мухолове были широкие парусиновые брюки, чесучевая косоворотка, перепоясанная черным толстым шнуром с кистями, сандалии на босу ногу, черный, отливающий на солнце пиджачок из альпага, а на голове смешной картуз из люфы, вроде каски. «Спереди — здравствуй, сзади — прощай», называют такие картузы. Потому что у них два козырька: один спереди, другой сзади. В руках дачник носил, кроме сачков и удочек, небольшой длинный баульчик. Такой был нарисован на одной из карточек старого детского лото, которое подарила Ларику тетка. В лото это называлось: «Ботаническая коробка».

— Вот, молодые люди, — сказал мухолов, слегка и приятно окая, — собираю мушек, жучков ловлю, бабочек. Ну-с, а вы чем промышляете?

— Мы рыбу удим, — сказал Ларик, — только она никак не удится совсем. Не клюет никак, и все.

— Рыбу удите? Тоже превосходное занятие. Ну, я вас научу, я секреты рыбьи все наперечет знаю.