— Ничего, если мы возьмем твой стул?

— Да берите, не спрашивайте, — говорил подмастерье. — Он из этого, знаете, интерната, к нему никто не придет.

И пусть к нему никто не приходит. Он понятия не имел, как себя вести, если кто-нибудь придет. Да к тому же они все уехали: Клэс, Микаэль, Бондо и остальные. Уехали в Норвегию.

За окном лил дождь. Приближался посетительский час, послеобеденный. Подмастерье хихикал над своими комиксами, старик спал.

В Тьёрнехойе заболеть значило то же самое, что выиграть в лотерею. Всякий раз, когда кто-нибудь из детей заболевал, директриса совершенно менялась. К лучшему. Обычно едва теплившееся в ней материнское чувство разгоралось ярким пламенем, и больного окружали безграничными, по меркам Тьёрнехойя, вниманием и заботой. Заболевшего немедленно водворяли в специально приготовленную постель в маленькой комнатке рядом с кабинетом директрисы, и, стоило ему только захныкать или повернуться на другой бок, она была тут как тут и принималась закрывать или открывать окна, заботливо взбивать подушки, гладить по головке. Словно для принца или принцессы, в маленькую комнатку тащили самые вкусные кушанья, фруктовую воду, кучи игрушек. Рассказывали даже, что директриса иной раз сама часами читала вслух у постели больного. И когда счастливчики с пижамами под мышкой возвращались по выздоровлении в спальню и передавали все эти невероятные истории о директрисе, то казались как-то по-особому приветливыми и добрыми, а на их лицах блуждала рассеянная улыбка, точно им довелось испытать нечто необыкновенное.

Сам он никогда не хворал, лишь однажды вообразил, что заболело горло и начался кашель. Он уже предвкушал, как станет пить гоголь-моголь и фруктовую воду, но примчавшаяся директриса потрогала ему лоб и заявила, что все это ерунда, ничего у него не болит.

Была в Тьёрнехойе и другая возможность приятно провести несколько дней, но она тоже не выпала на его долю. Впрочем, таких, кому посчастливилось попасть в число любимчиков Эльсебет, самой молодой и красивой среди персонала, было весьма немного. Обычно ей разрешали в свободное от работы время брать одного или двух воспитанников на прогулку в город или — что уж совсем неправдоподобно — пригласить их к себе домой на целый уикенд. Везло же людям! Чистенькие, принаряженные, они ждали, пока Эльсебет возьмет пальто и сумку, и с невозмутимым видом переносили беспощадные насмешки остальных. Избранники менялись нечасто, но случалось все же, кто-нибудь из них покидал Тьёрнехой, и тогда ребят охватывало волнение, покуда не выяснялось, кто же угодил в разряд счастливчиков.

Больные и любимчики Эльсебет — вот кому везло в Тьёрнехойе, ну и в какой-то мере старшим. Справедливости ради нужно сказать, что директриса и к старшим питала известную слабость, хотя это чувство ни глубиной, ни силой не могло сравниться с тем, какое она испытывала к больным. Многое позволялось старшим. Им разрешали кататься на велосипедах, а долгими воскресными вечерами они могли скоротать время в кино. Иногда директриса приглашала их в гости, и они пили у нее чай с пирожными и рылись в старых журналах. Да, в старшей группе было тоже не худо, да и вообще в Тьёрнехойе жилось бы совсем не так плохо, достаточно было попасть в одну из категорий счастливчиков. Но если ты был в младшей группе, да еще здоров, как бродячий пес, то субботние и воскресные дни, когда домой не отпускали, тянулись бесконечно долго. В такие дни добрая половина персонала отсутствовала, дети дрались из-за старых поцарапанных игрушек, спорили из-за настольных игр и журналов, портили друг другу рисунки, а то просто сидели по углам или, стоя на коленях на лавочке, всматривались в дождь, струи которого все текли и текли по стеклам, однообразные и нескончаемые, как слезы одинокого ребенка.

Если б кто-нибудь спросил, как ему жилось в Тьёрнехойе, первом его детдоме, он ответил бы, что там было, в общем, неплохо и всегда шел дождь. Но, разумеется, никому и в голову не приходило спросить его об этом.

Дверь отворилась, и в палату вошла старуха в мокром плаще и с красным от дождя лицом. Она дружелюбно кивнула ему и уселась, втиснув стул между его кроватью и кроватью старика. Едва она положила руку на одеяло, как старик тут же открыл глаза и удовлетворенно вздохнул.

— Это ты, мать? — сказал он.

— Да ведь посетительский час, — ответила она и прибавила извиняющимся тоном: — Я, понимаешь, в этот раз без цветов, но сегодня такой ливень, я не смогла выйти за ними в сад.

— Да небось и цветы-то поломались, — кивнул он, — в такую погоду.

Старик смотрел в пространство перед собой.

— Да. Но кое-что еще можно найти.

— Ты всегда умела растить цветы, — наконец сказал он и добавил, точно она возразила: — Да, да, умела. — А потом без всякого перехода продолжил: — Я так плохо сплю по ночам.

— Тебе бы спать дома, в своей постели, — кивнула она.

— Да, тогда я бы, глядишь, снова стал хорошо спать. — Его рука медленно двинулась вниз по одеялу и отыскала ее руку.

Его рука, худая, со вздувшимися синими венами, и ее рука, красная, продрогшая на дожде. Тони перевел взгляд на бледно-зеленую стену, потом — на белый потолок, потом закрыл глаза.

Мать! Это ты, мать?!

Надо же глупость такую придумать. Да еще за руки держатся. В их-то годы...

Дверь снова отворилась, но он не открыл глаз. Ему не хотелось видеть, как придет мать, отец, подружка или сестра подмастерья, возьмет его за руку, склонится над ним, поцелует, потреплет по щеке или что там они еще делают. Он не желал больше видеть всю эту глупую возню по обе стороны от себя. Эх, если б можно было отвернуться к стене!

Шаги затихли так близко, что ему волей-неволей пришлось открыть глаза, и, совершенно растерявшись, он покраснел от радости.

— Привет, Тони!

— Здравствуй, как хорошо... — Слова застряли в горле, и, заканчивая фразу, он разочарованно протянул: —...что ты пришел.

Что же они Аннерса послали, разве никого другого не нашлось?

Аннерс стоял у изножья кровати, глаза его светились улыбкой, в темной бороде обозначилась белая полоска, с волос капало.

— Ну и дождь, доложу я тебе!

— Да, — угрюмо согласился он.

— Смотри, я тут принес тебе кое-что почитать. — Аннерс положил пакет на одеяло и, поставив стул между его кроватью и кроватью подмастерья, сел. — Не больно было во время операции?

— Да я ничего и не почувствовал, ведь под наркозом был.

— Под наркозом? — В глазах промелькнуло шутливое, дружелюбное выражение, за которым скрывалась неуверенность: я пришел навестить тебя, Тони, так давай не будем ссориться.

И его собственный безмолвный ответ: я ведь не просил тебя, чего ж ты пришел? Приди вместо тебя кто другой, все было бы совсем иначе.

— Вид у тебя вполне здоровый, наверно, еще несколько дней — и ты дома.

— Наверно, — сказал он.

И тут вмешалась старуха.

— Да, дело идет на поправку, — согласилась она. — А на первых порах вид у него, по правде сказать, был никудышный. Вовремя ему операцию сделали.

— Он уже и есть начал, — добавил подмастерье и отложил в сторону журнал, с интересом наблюдая за происходящим.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Аннерс.

Ему стало совсем не по себе, он заворочался, и у него разболелся шов.

— Тебе больно двигаться?

— Да нет, не очень.

— Больно, — сказала старуха. — Мы-то знаем, что больно, но он у нас храбрец.

— Ага, он не хнычет, — сказал подмастерье.

Не могут они, что ли, помолчать?!

— Ты, наверно, знаешь, что наши уехали?

— Да, конечно, знаю.

— Только мы с тобой тут остались.

— А он собирался куда-нибудь ехать? — спросил подмастерье.

— Да, в Норвегию, — ответил Аннерс. — Вместе с классом.

Вместе с классом! Что ж, можно и так называть. Представить дело так, будто речь идет о самой обычной школе. Будто им неизвестно, откуда он.

— А он ничего об этом не говорил.

— Вот как? Охотно верю.

Старуха повернула голову.

— Выходит, у него еще и поездка в Норвегию сорвалась? Да, не повезло парню.