Кулаки сжимались от бессильной ярости, перехватывало дыхание. И тогда память уступала место воображению. Он видел себя выпускником таинственной и манящей Коллегии магов Винтерхолда. Сладостные картины мести вставали перед глазами. Валяющийся на полу мёртвый Тефар с синим от отравы лицом. Болтающаяся в петле Белка. Красотка К’Хай-ла, испепеляемая теми самыми молниями, которым она же его и научила.

Раз в день этот водоворот воспоминаний и фантазий прерывался приходом тюремщика, который приносил краюху ржаного хлеба, миску грубой овсянки и кувшин ржавой воды. Он ставил это всё на пол перед решёткой, перекрывавшей вход в камеру, и уходил, чтобы через час вернуться и забрать пустую посуду. Первые две седмицы этим занимался пожилой бретон, громко шаркавший подошвами по каменному полу и кряхтевший всякий раз, когда наклонялся, чтобы поставить или забрать посуду. Сделав это для Мордана, он уходил, чтобы через минуту вернуться и так же поставить кувшин и миску перед решёткой в камере напротив. Поскольку маленькое зарешёченное окно под потолком очень скупо давало свет, в тюрьме царил вечный полумрак, и Мордан почти не видел другого заключённого. Он видел лишь, как за решёткой сгущался смутный силуэт, тощая рука, покрытая зелёно-серой чешуёй просовывалась между прутьями и забирала принесённое. Несколько раз Мордан окликал собрата по несчастью, пытался поговорить с ним, но не получал ответа.

Но потом пожилого бретона сменил молодой и рослый норд с постоянным румянцем на пухлых щеках. По неведомым Мордану причинам новый тюремщик сильно невзлюбил узника из камеры напротив и стал всячески над ним измываться: осыпать отборной бранью, плевать в еду и питьё. Когда заключённый однажды не выдержал этого и ответил что-то резкое, но неразборчивое для Мордана, краснолицый тюремщик придумал новое истязание. Принеся питьё и пищу для своей жертвы, он демонстративно вылил воду из кувшина на пол и сказал: «Ой, какой я неуклюжий: всё разлил! Ну, ничего, завтра я принесу тебе ещё». Но на следующий день повторилось то же самое, и на третий. Мордан наблюдал за этим с прохладным любопытством, как за единственным развлечением, разбавляющим его тоскливый бессобытийный день. На третий день, едва тюремщик ушёл, Мордан услышал странный сипящий голос:

— Эй, сссерый!

Мордан оторвался от поглощения овсянки и взглянул туда, откуда шёл звук. Узник в камере напротив приблизился к решётке и, держась обеими руками за прутья, высунул голову насколько смог. Стало видно, что это — аргонианин, разумный ящер из тех, что обитают в далёкой-далёкой провинции Чернотопье на юго-востоке империи.

— Сссерый! — опять позвал аргонианин.

Мордану не очень нравилось это обращение, намекавшее на цвет его кожи, но, внутренне поморщившись, он ответил:

— Что надо?

— Дай воды, — просипел ящер.

— Как я тебе дам воды, если между нашими камерами шагов двадцать? — спросил Мордан.

— Есссли я не попью сссегодня, завтра я уже сссдохну…

Голос у аргонинанина был глухой и слабый, выговор шипяще-свистящий, как у многих его соплеменников. Мордан повидал их среди различных путешественников, проезжавших через Фолкрит. В детстве они казались ему жутковатыми, потом наоборот — интересными, потому что были самыми непохожими на всех, как и он сам. Мордану стало жалко этого узника, которого уже третий день пытает жаждой красномордый. У Мордана был почти полный кувшин воды, он сделал лишь несколько глотков, планируя растянуть питьё на подольше. Но как передать его аргонианину? Если бы у него была какая-то длинная палка, то можно было бы аккуратно подвинуть кувшин по полу. Но где же её взять? Разве что наколдовать? Наколдовать…

— Эй, ящер! — позвал он аргонианина. — Я сейчас попробую пододвинуть к тебе свой кувшин. А ты постарайся его достать и не разлить.

Мордан пошевелил пальцами, как бы разминая их. Потом взял кувшин и, просунув его между прутьями решётки, поставил как можно дальше. Затем вызвал в памяти заклинание, позволявшее двигать предметы, не прикасаясь к ним, мысленно произнёс, вливая в него Разум, Чувство и Волю. Кувшин сначала слегка дёрнулся, и вода в нём колыхнулась, чуть не выплеснувшись через край, потом сдвинулся на вершок-другой, а потом плавно поехал, скользя по каменному полу, пока не добрался наконец до решётки противоположной камеры. Аргонинанин напряжённо следил за манипуляциями Мордана. Он со смесью страха и восторга прошипел: «Волшшшебник!», когда кувшин стронулся с места и поехал в его сторону, и схватил его, как только смог дотянуться и стал пить так жадно, что Мордан слышал булькающие звуки его глотков.

— Ссспасибо, сссерый! — сказал аргонианин, когда наконец напился.

— Меня зовут Мордан.

— А я — Ищщщет-Правду. Когда выйдешшшь, поищщщи меня в доках Виндхельма.

Когда выйдешь… Если бы Мордан знал, когда он выйдет! Он не раз пытался спрашивать об этом тюремщиков. Но старый бретон лишь молча отмахивался от него, а молодой норд бросил походя: «Когда ярл захочет провести суд над вами, пришлое отребье». Дни тянулись за днями, но ничего не происходило, ничего не менялось, и Мордану начинало казаться, что он состарится и умрёт в этом ненавистном каменном мешке. После случая с кувшином Ищет-Правду стал разговаривать с Морданом, но собеседник он был немногословный, о себе рассказывал мало да и о Мордане не много спрашивал. Узнав о том, как его подставили каджиты, ящер лишь усмехнулся и сказал:

— А чего ты хотел? Это же каджиты! Лучше в гнилом болоте утопиться, чем с каджитом сдружиться!

Но однажды утром в тюремный коридор вошёл какой-то незнакомый норд с окладистой чёрной бородой, в красивом праздничном кафтане, достал какую-то грамоту с привешенной к ней печатью и торжественно пророкотал, так что эхо его голоса отразилось от каменных тюремных сводов:

— Его сиятельство ярл Виндхельма Брунвульф Зимний Простор по случаю праздничного бракосочетания своей любимой внучки Валерики оказывает великую милость всем преступникам и отпускает их на свободу с условием, что они более не будут уличены в нарушении законов и обычаев. В противном же случае, если помилованный будет пойман с поличным повторно, то сразу будет приговорён к отсечению своей неблагодарной головы!

Мордан спросонья не разобрал эту торжественную тарабарщину, но когда решётка его камеры с лязгом отодвинулась и краснолицый тюремщик скомандовал: «Выметайся, серая сволочь!», он вскочил и рванулся, не веря в своё счастье и боясь, что всё это окажется сном, или что ярл отменит указ, или ещё что-то стрясётся, и он опять попадёт в свой каменный мешок, в котором — тысячекратно осмотренная — знакома каждая трещинка в кладке и каждая щербинка на каждом камне каждой стены.

Вырвавшись на свободу, Мордан сразу очумел от непривычного изобилия пространства, света, звуков и запахов вокруг. Глазам, отвыкшим от яркого света, было больно. Виндхельм давил на него высотой стен своих домов, узостью извилистых улочек, гомоном множества голосов горожан. Фолкрит по сравнению со столицей Истмарка был просто большой деревней, и все фолкритцы были, хоть и ненавистны, но знакомы Мордану в лицо и по имени. Здесь же среди множества людей, тут и там попадавшихся ему на пути, он не видел ни одного знакомого лица. Видел он лишь высоченные хмурые стены, угрюмые дубовые двери и лица жителей Виндхельма, смотревших на него с откровенным презрением и брезгливостью. Но он не был на них в обиде: он точно так же смотрел бы на грязного, оборванного, много дней не мывшегося человека, от которого, наверное, пахло, как от помойки, который медленно хромал вдоль узких улиц, толкая плечом спешивших навстречу прохожих и удивлённо вертя головой. Он шёл без смысла, без цели, просто куда несли ноги. Несколько раз ему попадались на глаза нищие оборванцы, и он полагал, что ему самому суждено пополнить их ряды. Вообще, Виндхельм Мордану не нравился: слишком холодно, слишком узкие улицы, слишком обветшалые стены, слишком суровые лица у прохожих. Нет, это точно не тот город, где он хотел бы жить.