— Кто?

Бухгалтер еще минуту боролся с приступом слабости. Потом черты лица его необычно обострились. Наконец, словно решившись, процедил сквозь зубы:

— Тот из тюрьмы. Ну, тот, что улыбался. Эсэсовец. Но я ему…

Букацкий не успел опомниться. Дверь открылась. Заглянул конвоир. Ничего не сказал. Сделал знак рукой: «Выходи».

Арестанты толпились в дверях, нагие, грязные, продрогшие и в то же время обливающиеся потом. Секунду, другую никто не решался выйти первым. Вдруг вперед пробрался пожилой человек с заросшей грудью. Близость смерти придала ему смелости. Он усмехнулся и небрежно бросил:

— Вы слишком долго церемонитесь, господа. Разрешите, людей моего возраста полагается пропускать вне очереди.

Он отстранил стоявших рядом и вышел. Раздался окрик охранника:

— Бегом!

Выскочил второй. Букацкого подтолкнули. Он увидел охранников и солдат, выстроившихся двумя редкими цепями. Не в баню вела эта шпалера. А прямиком к яме.

Первый опередил остальных на несколько шагов. Подгоняемые криками и ударами резиновых дубинок, все кинулись вслед за ним. Впереди Букацкого трусил тщедушный бухгалтер. У него были короткие ноги, и, вероятно, за последние тридцать лет он не пробежал и десятка шагов. Букацкий, который плелся за ним и получал поэтому больше всех ударов, злобно шептал:

— Быстрее, быстрее!

Первый подбежал к яме, остановился было, но тут же полетел вниз от удара кого-то из немцев. Бухгалтер вдруг ускорил шаг. Крикнул: «Я тебе…» — растолкал опешивших конвоиров и вырвался из оцепления на свободное пространство, где спокойно расхаживал с автоматом на груди единственный здесь эсэсовец. Еще секунда — и бухгалтер возле него, с забавной неловкостью подпрыгивает и рукой, привыкшей к косточкам счетов, бьет эсэсовца в лицо.

Букацкий видит, как на бухгалтера набрасываются солдаты. Охранники поворачивают дула автоматов. Вот и яма. Глубина ее пугает. Букацкий инстинктивно останавливается на краю. Слышит первый выстрел и прыгает вниз. На какую-то долю секунды яма кажется спасением от смерти.

На дне глинистая жижа. Ноги вязнут в ней выше щиколоток. Туловище по инерции резко кидает вперед. Букацкий вопит от внезапной нестерпимой боли. Лопаются сухожилия стоп, намертво схваченных глиной.

Сверху падают другие. Летят раскорячившись, задыхаясь, тяжело плюхаются в жижу — навзничь, на живот. Кто-то ударяется о стенку ямы, скатывается по ней, как мешок, и падает с ободранным в кровь лицом.

Букацкий отползает в дальний угол, боясь, что кто-нибудь угодит ногами ему в лоб. Наверху раздается какой-то резкий возглас. Короткий перестук автомата.

Больше никто не прыгает. Над ямой появляется штатский. По-хозяйски оглядывает извивающиеся в жидкой глине грязные нагие тела. Оборачивается, кого-то зовет. Подходит эсэсовец. У него уже не прежний спокойный, скучающий вид. Он разъярен. Шмыгает разбитым носом, капля крови алеет на верхней губе.

Штатский делает жест: «Прошу, ваше слово». Эсэсовец перехватывает автомат, и, как дворник, поливающий улицу из шланга, дает очередь.

Букацкий видит, как подскакивает человек с волосатой грудью. Что-то брызгает ему в глаза. Кто-то вопит, кто-то кидается в сторону.

Значит, это смерть? Такая простая, грязная, будничная! Смерть?

Тут его охватывает животный страх. Теперь он ни о чем не думает. Чудовищный в своей примитивности инстинкт, несомненно такой же, что и у простейших ракообразных, амфибий или актиний, овладевает хилым телом Букацкого, приказывает ему, толкает его — куда, зачем? Инстинкт слеп: заставляет втиснуться в глину под коченеющие трупы.

Облепленный мокрой глиной, затаив дыхание, он лежит здесь в ожидании, что вот-вот… какая-нибудь пуля пробьет ему кожу, ворвется внутрь, заденет сердце — и конец, какая-то космическая катастрофа, непостижимая в своей нелепости. Но проходит секунда, две, десять. Ему становится нечем дышать, он приподнимает голову, чтобы выпростать рот из глины, и жадно глотает холодный смрадный воздух. Еще минута. Пули нет.

Значит, спасен? Теперь ему доступны только два ощущения: панический ужас перед смертью и нечто этому противоположное.

Значит, уцелел? Букацкий прислушался. Что там наверху? Звезды, бесконечно далекие, ноябрьские облака, повисшие на высоте нескольких сот метров, и край ямы всего в пяти метрах — теперь это для него одно: верх.

Слышатся какие-то крики. На фоне облаков появляется лицо эсэсовца, и Букацкий инстинктивно, словно пойманный жук-щелкунчик, притворяется убитым, закрывает глаза. Снова крик, и чье-то тело грузно плюхается в яму. Валится новая партия. Кто-то падает на него. Букацкий вопит от боли, и тут же умолкает, чтобы его не заметили.

Опять он корчится от страха: сейчас будут стрелять. Зарывается в грязь под трупами, зажмуривается и — то ли прося пощады, то ли чтобы не слышать стрельбы — начинает молиться: «Святой боже, всемогущий, бессмертный, пресвятая дева Мария, святой Иосиф!»

Упавший на него подпрыгивает и бьется в предсмертных судорогах, что-то горячее течет по руке Букацкого — кровь. Снова тишина. Значит, опять уцелел? Он подымает голову, не веря своему, пожалуй, самому удивительному на свете счастью! Значит, он существует, он жив!

Дно уже завалено трупами. Местами они громоздятся друг на друга. В углу хрипит умирающий. Розовые пузыри пенятся на его губах, две тонкие струйки бегут изо рта по щекам.

Опять крики. Опять прыгают. Опять будут стрелять. Букацкий зажимает уши и еще глубже влезает под неостывшие трупы. И, словно ободренный двукратным спасением, принимается громко взывать: «Святой Антоний, святая Ядвига!» — только бы не слышать автомата.

Не услышал. Уцелел. Это повторялось еще несколько раз. Он почувствовал тяжесть лежавших на нем трупов. В сдавленной груди не хватало воздуха. Он был почти в безопасности под этим завалом. И тут ему суждено было перенести самую страшную муку.

Он понял, что это был не какой-нибудь случайный промах. Автоматная пуля не пробьет несколько тел, лежащих на нем. Мертвецы его защитят.

Мысль, подгоняемая животным страхом, лихорадочно заработала.

Что же дальше?

Почему он не сошел с ума? Почему судорожные приступы страха не помутили окончательно его рассудок?

Дальше… Дальше… Ясно, что будет дальше. Непостижимо жуткая смерть заживо погребенного.

Букацкий вдруг отчетливо представил себе, что его ожидает. И понял: спасти его может только то, чего он больше всего боялся. Автомат. Пуля.

Он приподнялся на руках. И снова упал, придавленный тяжестью трупов, отделяющих его от спасения. Крикнул: «Я здесь, стреляйте!» — и понял, что это бесполезно. Он стал выползать, лавируя среди трупов, скользких от крови и глины. Безжизненные, но еще не окоченевшие тела удавалось сдвинуть с дороги. Через несколько минут он высунул из-под них голову и снова крикнул.

Эсэсовец стоял на краю ямы. По-прежнему спокойный: в будничной для него стрельбе забылся инцидент с бухгалтером. Он услышал крик Букацкого, глянул на него и равнодушно отвернулся.

Новая группа, новая очередь. Эсэсовец сменил обойму, услужливо поданную кем-то из охранников. Снова взглянул на Букацкого. Увидал, что тот жив, и с удивлением, не лишенным сочувствия, поднял брови.

Так началась забава. Падали все новые трупы, раздавались новые очереди, эсэсовец менял обоймы, а Букацкий оставался невредим. Немец умышленно оберегал его. Подошли еще несколько немцев. Они быстро смекнули, в чем дело, и подобострастно заулыбались. Щедро посыпались одобрительные реплики.

А Букацкий буйствовал. Он упрямо вылезал из-под каждой новой партии расстрелянных, более живой, чем прежде. Вдруг он понял, что эсэсовец забавляется. Просил его, умолял. Вопил. Проклинал. Молился. Спасительное безумие начало наконец темной пеленой окутывать его сознание. Слова путались. Он кричал: «Дай мне пулю!» Молился: «Святой Иосиф! Пошли мне смерть!» Наконец он принялся взывать уже каким-то неземным, нечеловеческим голосом:

— Святая пуля! Святая пуля!