— А те, кто тебе обещал? — спросила она несмело, искренне огорчившись.
— До сих пор обещают, но кто их знает, — я пожал плечами, выражая сим жестом презрение к тем, кто не понимал моего счастья. — Обещать обещают, а другие тем временем меня выбрасывают! — добавил я гневно. — Вот тебе судьба!
В послеобеденные часы мы обычно ездили с Фильтровой на Жолибож к одним знакомым, жившим в маленьком домике с крутой крышей. Перед верандой виднелся газон из худосочной травы, которая упрямо пробивалась сквозь песчаную, сухую, как пепел, землю. Коричневые набухшие почки уже распускались на ветвях сирени, розы-форсиции чаровали взор первыми цветами, рассыпанными, как искры. Возвращаясь вечерами к дому Марии, мы иногда проходили улицей Словацкого, где огромные губчатые липы выпускали первые листья, и среди светлых новых корпусов, там и тут возникавших в этом районе, выбирали окна, которые должны были быть окнами н а ш е й квартиры. Когда-то Жолибож казался мне районом очень отдаленным, но обстоятельства меняют взгляды, и теперь я находил в расположении этого района ряд положительных черт: хороший воздух, зелень и близость Вислы.
Правда, вид из окон моей комнатушки на Краковском предместье был не менее прекрасным, а возможно, и лучшим, чем где бы то ни было, потому что вдали растопыренной лапой чернел речной порт на Праге, а речная гладь в солнечные дни сверкала светлой поверхностью. Но сознание, что ты уже только гость в этом помещении, не давало мне покоя. И именно поэтому, несмотря на чудесный сон, в котором я снова обнимал мою Марию на берегу Вислы, я проснулся со смутным страхом, когда кто-то громко постучал.
— Войдите! — крикнул я энергично, желая тем самым приободрить себя.
— Не помешал? Разрешите? — В дверь, блестя золотом зубов, протиснулся нагл комендант. Голова у него была как луковица, обращением он отличался бесцеремонным, лишенным всякой щепетильности, особенно когда речь шла о выполнении служебных обязанностей.
Я затрепетал. Кто угодно, только не он!
— Спите еще? — умильно спросил он, быстрым цепким взглядом охватывая всю комнату. Заметив мое замешательство, он присел в ногах на топчан и, восхищенно покачивая головой, произнес:
— Да, уважаемый товарищ, комнатка что надо, с видом, можно сказать!
— С видом на кладбище! Вот поживите здесь попробуйте. Высотища. Пятый этаж, аж сердце в пятки, пока доберешься!
— Ну, ну, ничего, ничего. Со временем и лифт пустим. А впрочем, вы-то выезжаете? — Он взглянул на меня, вытянув губы, как бы говоря о чем-то само собой разумеющемся. В эту минуту он напомнил мне одного довоенного полицейского, оштрафовавшего меня за переход улицы в неположенном месте.
— Не знаю, не знаю, — я растопыренными пальцами расчесывал сбившиеся волосы. — Вообще-то мне здесь даже нравится. Не могу пожаловаться. Квартира бесплатная…
— Вы не платите? — удивился комендант.
— Ну конечно. А что? Теперь все государственное. Служба, я, жилье!
— Полно, не шути́те. — Он встал с топчана, одернул китель. Затем вынул из кармана какую-то бумагу. — И обстановочка, вижу, есть, — он почти присвистнул от удивления.
— А вы хотели, чтобы я на полу спал? Так нет же, не дождетесь!
Я спрыгнул с топчана и набросил пиджак поверх пижамы. Я был единственным штатским в редакции. Намерение призвать меня было, но я вежливо и решительно отказался. Хотя мундир и давал некоторые привилегии, зато и чересчур обязывал. А так — сам себе хозяин.
— Вы разрешите, я немного сполоснусь? — учтиво спросил я коменданта.
У того перехватило дыхание.
— Что, что?
— Мне хотелось бы привести себя в порядок. Разве распоряжения по воинской части такой-то (здесь я назвал ее полный номер) ничего об этом не говорят?
— Нет, нет, пожалуйста. — Он уважительно склонился, не забывая, что формально я все еще был вышестоящим. — Хотя уж и поздновато. Так когда вы выезжаете?
— А который час? — прервал его я.
Он поспешно взглянул на часы.
— Почти десять…
— Ну, видите, поручик, самое время вставать. Вы мне дали исчерпывающую информацию об обстановке на сегодняшний день, теперь разрешите вас покинуть.
И я быстренько скрылся в ванной. Пуская воду, я чувствовал себя неловко. День был испорчен, а ведь предстояла встреча с Марией. Правду сказать, только эта встреча и была для меня важна, но бесили эти мелкие житейские дрязги. Отсутствие чувства солидарности у некоторых людей приводило меня в отчаяние. И почему этот Леон так уперся? Ведь был же порядочным человеком!
Я умылся старательно, даже старательней, чем обычно. Прополоскал рот холодной водой и, побрившись, вернулся в комнату, открывая дверь так осторожно, словно там находился тяжелобольной. Увы! Я уж думал, что комендант убрался. Но где там! Он удобно разместился в кресле и, взяв книгу с полки, наслаждался чтением.
— Хоть отдохну у вас! — заметил он добродушно.
— А я — нет!
Мой грубый ответ несказанно огорчил его. Он стал жалеть меня, оправдываясь, что он-де тут ни при чем, это редакционное начальство распорядилось, чтобы очистить помещение в течение трех суток, но сегодня только второй день начинается, а сам он — на службе, просит его понять и извинить, но он обязан переписать казенную мебель, чтобы ничего вдруг не пропало.
— Что я, на себе ее вынесу? С пятого этажа? — вне себя от ярости спросил я.
— Уж ваше дело. Мне на этот счет никаких инструкций не было. Так когда вы окончательно выезжаете? — добавил он уже значительно более мягким тоном, словно спрашивая у выздоравливающего о его самочувствии.
— Послушайте, поручик, я и в самом деле не знаю. Не терзайте меня, оставьте меня наконец в покое, — умолял я. — Все от полковника до ефрейтора и от ефрейтора до полковника только и интересуются, когда я выселюсь. Как будто я противотанковый дзот занимаю. К черту, остаюсь! Мне и тут хорошо.
— А мы только того и желаем, чтобы вам сделать как лучше. — Он разглядывал книжную полочку, бормоча себе под нос: — Какая рухлядь. Так когда же вы, товарищ секретарь, выезжать думаете?
— А как на улице сегодня, тепло? — спросил я, излишне сильно затягивая узел галстука.
— Погодка неплохая, для переезда в самый раз, — сообщил комендант. — Настоящая весна наступает!
Он переходил от одной вещи к другой и уточнял наличие мебели в соответствии со списком, который держал в руках. На нос он нацепил очки, что, несомненно, придавало ему суровость, и зорким взглядом окидывал комнату.
— У вас что ж — порядочной мебели и нет?
— Какая редакция, такая и мебель, — вырвалось у меня.
Он наклонился над кушеткой и, засунув руку в челюсти разорванной обивки, зазвенел пружинами. Вытянув оттуда горсть каких-то клочков, он поднес руку к глазам.
— Морская травка, — поспешил я с пояснением.
Комендант понюхал.
— Гнильем воняет. — Он грозно посмотрел на меня из-под очков.
— А такая была. На этой кушетке несколько поколений спало. Не разбираетесь: конец прошлого века, — с триумфом продолжал я.
Он покачал головой без понимания.
— Видите, я даже в затруднении, во сколько ее ремонт обойдется. Вещь казенная, ее сдавать надлежит в наилучшем виде, — пояснил он назидательно.
После его ухода я уселся за кухонный столик, который служил мне и для работы. Устроившись в кресле, я тоскливо взирал через окно на мир с высоты пятого этажа. В сущности, открывавшийся мне вид не был очень уж привлекательным, пейзаж был начисто лишен поэзии. Выщербленные, пыльные крыши Праги, фабричные дымы, и только Висла, поблескивающая серебром, а кое-где почти черная, грозно катившая свое мощное весеннее течение, скрашивала этот невеселый образ большого города. Пейзаж из крыш и реки. Внизу — стрела костела. Его очертания чем-то напоминали изящество едва распустившейся каменной розы. Деревья стояли наполовину черные, но их мелкие, едва зазеленевшие листочки уже предвещали весну, в то время как на Висле еще властвовала зима. Небо застыло над городом. Оно было бесцветное, едва голубоватое, будто вылинявшее. Напротив дворца Потоцких, рядом с костелом, как бы в его тени, трудились рабочие, обтесывая каменные плиты для тротуара. Время от времени на солнце вспыхивали острия их долот, каменные сколки падали на тротуар с глухим цокотом. Между рабочими прохаживался мастер, говоря нечто то одному, то другому.
