— Хочешь избавиться от меня, — вздохнул он.

Она возмущенно возразила:

— Это ты избавился от меня, бросив посреди зала, как дурочку. Может быть, ты ожидал, что я побегу за тобой по улице? Не дождешься! — В ее дрожащем голосе он почувствовал слезы, и словно бальзамом наполнилось его сердце.

— Ну так как, садитесь? — Кондуктор, держа руку на кнопке звонка, высунулся из двери.

— Езжай, папаша! — вежливо ответил юноша.

Автобус тронулся, а они пошли по аллее в противоположном направлении. В тумане слабо поблескивали уличные фонари. Юноша и девушка, полуобнявшись, с дружным смехом скрылись во мраке.

Перевод В. Светлова.

Владислав Махеек

ПАСХА, ГОД 1945

На второй день пасхи 1945 года, вечером, я возвращался от моих друзей, живших в окрестностях Т. Со мной, как всегда, ехал коренастый Сташек в своей неизменной конфедератке. Я спешил в родную деревню. Примерно в то же время отправился на задание наряд милиции.

Мы ничего друг о друге не знали и встретились при весьма неожиданных обстоятельствах. Забегая вперед, скажу, что дело дошло до перестрелки; на нас внезапно напали, пришлось защищаться. Оказывается, уездную комендатуру известили о том, что на ее территории орудует банда. По телефону был поднят на ноги весь повят и объявлена боевая готовность. Как вышло это недоразумение, расскажу по порядку…

Весело и приятно провели мы время у знакомых. Настроение у всех было приподнятое, этому способствовал длинный, щедро уставленный стол, украшенный барвинком, ну и, конечно, тогдашняя политическая ситуация. Известно ведь, какое мы переживали время.

…В этот дом на пригорке, расположенный примерно в двухстах метрах от железной дороги и примерно на таком же расстоянии от другого жилья, мы приехали лишь к обеду, опоздав на два, а то и три часа. Нас встретили во дворе с притворным возмущением: на что это похоже, так опаздывать, у людей, мол, в горле пересохло. Но этот номер не прошел, выдавали физиономии, сиявшие не только от солнца, что, подобно земле, обрело свободу и вместе со всей природой плыло к зениту. Даже куры закудахтали громче, а прослушав петушиную арию, стали бурно выражать свой восторг, чертя трехпалыми лапками по мокрой еще стежке. Все сущее идеально гармонировало с настроением гостей и хозяев. Похоже, что мужчинам либо совсем удалось преодолеть тяжкую «оккупационную болезнь», либо они были на грани выздоровления, которое зависело только от окончания войны. Под «оккупационной болезнью» подразумевался как излишний пессимизм, так и излишний оптимизм. Иногда это пострашнее, чем удар в лицо или даже пуля в лоб… Теперь, когда они вспоминали прошлое, на их лицах не было следа ни беспочвенного оптимизма, ни безнадежного пессимизма времен оккупации. Следует притом заметить, что за столом собрались люди самых различных убеждений; были и такие, что верили в скорое примирение всех противоречий внутри страны на основе весьма туманного соглашения между Берутом и лондонским правительством. Впрочем, разница во взглядах враждебного, непримиримого характера не носила, она выливалась скорее в обмен информацией. Однако в двух пунктах мнение было единодушным: все осуждали наше опоздание и требовали, чтобы я им  в с е  объяснил.

Мне вовсе не отводилась роль третейского судьи, просто каждому хотелось, чтобы я поддержал его, — словом, все жаждали определенности. Никому не приходило в голову, что одному человеку это не под силу. Все они помогали мне во время оккупации — кто прямо, а кто косвенно, то есть не мешали и не выдавали врагу, и поэтому теперь вправе были рассчитывать на мое расположение. Ведь в самом деле не один из них укрывал меня или укрыл бы, если бы понадобилось.

Незадолго до освобождения я был ранен и отлеживался в здешних местах. В то время симпатия населения к нам росла по мере приближения срока зимнего наступления Красной Армии.

Пожалуй, они немного бесцеремонно претендовали на мою благодарность, потому что в первую голову я должен был благодарить своих хозяев, чье положение в то время было весьма непрочным из-за двух сыновей, служивших в АК. Впрочем, сыновья дома не жили.

С первым пунктом я покончил быстро. Стал лицом к овину с провалившейся крышей и спросил, подняв руку к голубому, ликующему небу, которое должно было обрушить град на неверных:

— Неужели мне надо клясться именем Ивана, который запутался в парашюте и застрял в этой соломе? Раньше я приехать не мог — и точка. Кстати, Мацей, — обратился я к старому хозяину, — ты получишь компенсацию за проломанную крышу, я об этом позабочусь.

Потом я повернулся в сторону заливных лугов, где текла мутная речка, покрытая тиной. От реки тянуло сыростью.

— Или, может, — продолжал я, — поклясться именем несчастного викария, который, переправляясь через речку, потерял свою кеннкарту^[4], когда в октябре вместе с партизанами и советскими десантниками лейтенанта Невского шел на операцию против гитлеровцев? Хорошо, что я нашел ее и вручил в его обагренные кровью руки. Лихо бы ему пришлось, окажись кеннкарта у епископа!.. Одним словом, не могли раньше вырваться из дому — и баста.

Мои доводы, произнесенные тихо, но веско, кажется, убедили всех; мне давали понять жестами, что, мол, хватит, ясно. Люди расступились, приглашая нас подняться по ступенькам на крыльцо.

Итак, мы оправдались и заодно припомнили несколько забавных случаев, которыми изобиловала наша трудная жизнь при гитлеровцах. Мы деликатно касались лишь тех воспоминаний, которые всех нас объединяли. В какой-то степени нам это удалось, и почва для предстоящего разговора была подготовлена. Ведь мне, как я уже говорил, предстояло еще ответить на множество уже заданных и еще не заданных вопросов.

Веселой болтовне не было бы конца, если б не свойство человеческой натуры, которая духовной пище предпочитает дары земные. Мацей, покручивая ус, повел гостей к столу. Мы со Сташеком последовали за хозяином, за нами остальные; лица у всех были постаревшие, но, обычно заросшие щетиной, сегодня они были гладко выбриты, грубая кожа со складками у подбородка блестела.

В просторной комнате без труда разместилось двадцать человек, даже не понадобилось сдвигать с места кровати и шкафы. На окнах колыхались занавески, отбрасывая по комнате блуждающую тень. Кася, ласковая хлопотливая хозяюшка с круглым лицом, повязанная черным платочком, перехватила мой взгляд.

— Помню, вы любили… эти занавески.

— Да, знаете, я как-то не задумывался, люблю я их или не люблю. Просто предпочитал, чтобы они висели. Один раз, помню, пришлось три дня ничком на полу под окном пролежать, спасаясь от любопытных глаз. Только вот эти занавески и помогли.

Удивленный тем, как легко здесь дышится и как легко вдруг стало на душе, я окинул взглядом комнату. Ага, понятно, на стенах под потолком висят ветки молодой березы, вербы и пихты. Догадливая пани Кася опять пояснила:

— Вы тогда все время в лес рвались… Да мыслимое ли это было дело, коли вас горячка сжирала. И вот как-то ночью… мой сын… вот этот, пошел в лес к партизанам, и принес в мешке разные ветки, и поразвешал в комнате; а потом вы все просили, чтобы он свежих принес…

Я с благодарностью посмотрел на мужчину лет тридцати с небольшим, который все пытался пристроить куда-нибудь свою зеленую шапочку, видимо переделанную из тирольки. Это был здоровенный мужик, косая сажень в плечах, а улыбался, точно ребенок.

— Да, правда, я просил, чтобы приносили свежую зелень… — сказал я. — Наверно, это напоминало мне жизнь в лесу с моими хлопцами.

— А-а! — Мацей стукнул себя по лбу. — Поэтому вы во сне… вот так держали указательный палец… будто стреляли.

— Возможно, — ответил я, поднимая бокал с имбирной настойкой. — За успехи!

— Чтоб нам всем было хорошо, — подхватили гости.

И тут кто-то чуть не испортил праздничного настроения.