И с каждой минутой, с каждой новой мыслью она все меньше перестает быть той, что так радовалась чириканью воробьев и солнечным бликам, она перестает быть Зосей, теперь она только бабушка Аги.

Двадцать один год она была Зосей в родительском доме, а потом тридцать пять лет была Зосей для Адама. Теперь только две старинные приятельницы называют ее по имени. Теперь она бабушка, а для соседей старуха Дыбутова! Старуха Дыбутова — смешно.

Зося хотела было приподняться, но тут же снова откинулась на подушки. Солнце солнцем, а ревматизм не унимается. Правой рукой она поддерживает окаменевшую левую руку. Осторожно поворачивается на бок. Вот так. Теперь она медленно спускает ноги на коврик. Выпрямилась. Ну наконец-то. До чего же больно! Если бы ей позволили вместо тахты поставить здесь кровать, подниматься по утрам было бы легче. Ведь все равно тут не комната, а склад, чем бы им кровать помешала? Одной рукой она оперлась о столик, потянулась, так что захрустели суставы. Каждое утро Зося думает со страхом, сможет ли она сегодня ходить. Она накинула халат, и ее обычный день начался. Прежде всего она подняла с полу одеяло и прикрыла Агу. «Какая же она большая», — удивляется Зося и сама не знает, радоваться ли этому или огорчаться. Пусть еще поспит. Несчастный ребенок.

Зося потихоньку выходит в переднюю. Никто в доме не умеет двигаться так бесшумно, как она. Боже мой, что творится в ванной! Хоть бы раз кто-нибудь за собой прибрал. Зося повесила на место полотенца Томека и Кази, брошенные на край ванны, переставила с умывальника на стеклянную полочку кружки, тряпочкой стерла с зеркала следы от зубной пасты и мыла. Мельком глянула на свое отражение в зеркале: запухшие глаза, шея как у ощипанной птицы, седые волосы рассыпаются в разные стороны. Лицо полоумной старухи. И никаких, никаких примет той прежней, настоящей Зоси, живущей теперь в обличье старухи Дыбутовой.

Она перевесила на место полотенце Аги. У нее есть свой крючок для полотенца, но она вечно вешает его к матери. Рассеянная страшно. Боже мой, боже, и зачем только Томек разошелся с Люсей! Разве он не видит, что Казя похожа на Люсю! Только что немного моложе, не такая толстуха и волосы у нее красивее. Томек называет Казю львицей, какая там львица! Впрочем, в лице у нее есть что-то кошачье, это верно. Неплохо было бы подтереть пол, но нет сил. Да, не забыть бы купить зубную пасту для Томека.

Зося осторожно проходит мимо дверей, ведущих в комнату Люси. Открывает в кухне окно. Ясень на дворе еще по-зимнему голый, а на кустах сирени молодые листочки. Славный у них дворик — особенно если глядеть на него сверху. Кончиками пальцев Зося осторожно притрагивается к листикам стоящей на подоконнике герани. Какое счастье, что цветы уцелели, не погибли за зиму в подвале. Не помнят зла. Она забыла их поливать, а они не обиделись. В сухих стеблях еще теплится жизнь. Послезавтра нужно пойти на кладбище. Томек собирался было туда на прошлой неделе, но вместо того, чтобы навестить могилу отца, отправился на матч. И так с ним всегда. Ни в чем нельзя на него положиться. Ни на кого нельзя положиться.

На газовой плите Зося греет воду. Так и есть! Вечером Казя не вымыла за собой тарелки. Ну а Люся? Люся сунула тарелку с грязной посудой под стол, чтобы ее не было видно. Совсем как ребенок. Чего не видно, того и нет. Любую работу всегда готова отложить. Впрочем, они знают, что бабушка утром вымоет. Зося потихоньку прибирает кухню. Ее движения строго рассчитаны. Все, что нужно, у нее под рукой.

Где-то внизу позвякивают бутылки. Женщина повезла в детской колясочке молочные бутылки. Неужто не могли придумать для тех, кто развозит молоко, что-нибудь потолковее, чем эти коляски? Уж больно убого и неряшливо они выглядят.

Зося вылила горячую воду в таз и снова поставила на конфорку чайник. Хоть бы одна из них догадалась стереть с ножей горчицу. Сколько раз их просила — не слушают. Утром не отчистишь ножи.

Громыхая пустыми бутылками, женщина выехала со двора. Каким-то чудом не подняла на ноги весь дом. Впрочем, самой Зосе весь этот утренний гомон даже нравится. Она чувствует тогда, что жизнь идет своим чередом. Трудно поверить, что люди могли столько вынести. В этом есть даже что-то противоестественное. Панчак подметает двор, собирает стекла. Где ему справиться с мальчишками. Опять выбили стекло. И расходы и канитель, но им-то что. Варвары какие-то. Да и чего можно ждать, если матери никогда нет дома. Зося яростно оттирает порошком ножи. «А я всю жизнь дома, а что толку?» — бормочет она. Панчак собрал стекла и отнес их на помойку. Такое свинство — устроить во дворе помойку. Вечно стоит вонь. Трижды обращались с жалобой, и все впустую. И Томек грозился принять меры. Да куда там!

«Что же это я, пора будить Агу. Не успеет повторить уроков», — Зося с тарелкой и тряпкой в руках бежит в столовую, но даже и теперь, в спешке, старается двигаться тихо, чтобы не разбудить остальных. Впопыхах она задевает рукавом халата за дверную ручку — бац! Тарелка выскальзывает из рук и разбивается на куски.

II

Казя так и подскакивает в постели.

— Это черт знает что! Твоя мать опять что-то разбила.

— Мм… — мычит Томек и прижимается к жене. Ему хочется спать, но свет, пробивающийся сквозь желтую оконную штору, режет глаза. Он прячет лицо за женину спину, обнимает ее одной рукой и удивляется, отчего она такая худая.

«Так ведь это не Люся, а Казя», — улыбается он сквозь сон.

Казя тоже пытается заснуть, но не может, ей мешает злость. Она пытается отодвинуться от Томека, но он слишком сильно придавил ее своей рукой, и бедро его лежит на ее бедре.

«Ну и тяжелый же он», — сердится Казя и бесцеремонно сталкивает его, отодвигаясь поближе к краю, на прохладную простыню.

«Брак — это глупость, дурацкий пережиток, — мысленно повторяет она свои собственные слова, сказанные вчера доктору Рогальской, женщине с большим жизненным опытом. — Через сто лет никаких браков вообще не будет, ни одна женщина на это не согласится. И кому все это нужно… Какую же я сделала глупость! Теперь, после всех этих драм с Люсей, я и думать не могу о том, чтобы бросить Томека. Эта Люся просто идиотка. Целый год охотится за каким-то типом, лишь бы доказать самой себе, что она еще на что-то годится. Лешека она держит мертвой хваткой. Впрочем, пусть делает что хочет. Лишь бы поскорей освободила квартиру».

Казя отодвигается на самый край тахты, протягивает руку за лежащими на столике порошками.

— Голова? — сонным голосом спрашивает Томек, поворачиваясь на другой бок.

— Угу!.. — давясь, отвечает Казя, и вода из стакана льется на подушку. Это все-таки ужасно, когда у тебя нет собственной комнаты. Ведь она должна быть сегодня в хорошей форме. Ей предстоят две операции. И подумать только, год назад она была свободным человеком. Как они мило тогда с Томеком болтали! Он так забавно рассказывал ей про Люсю. Как им было хорошо.

Март в Закопане. Это весеннее солнце лишило ее тогда рассудка. Собственно говоря, Томека ей упрекнуть не в чем. Вот только эта адская скука, эта постоянная фальшь.

В передней слышится топот Аги. Казя вскакивает, набрасывает на плечи китайский халат. Томек тоже окончательно просыпается.

— Ага! — кричат они в один голос.

В дверях появляется недовольное бледное лицо тринадцатилетней девочки-подростка.

— Доброе утро! — Люсиным голосом говорит Ага. Томек натягивает одеяло до самого подбородка.

— Поди сбегай за сигаретами.

Ага недоверчиво смотрит на отца — так смотрит мать на лгунишку сына.

— Мне надо выучить историю. Учительница сказала, что сегодня вызовет.

— Успеешь, — говорит Казя, взглянув на часы. — Не ленись, отец просит.

— А я не ленюсь. Только потом опять все на меня свалите.

Взглянув на них исподлобья, Ага уходит.

— Ага, — шепчет бабушка, — смотри, чтобы тебе опять не подсунули черствые булки. И еще купи сто грамм масла.

Казя вдруг спохватывается, выбегает в переднюю.