Незнакомец поудобнее сел на табурете и кашлянул.

— Не надо думать о пространстве. Это признак шизофрении.

Теперь я улыбнулся.

— Это называется объяснять одно неизвестное другим. Разве мы знаем, что такое шизофрения? Точно такое же пространство без смысла — только внутри нас, в наших чувствах, в чем-то, чего охватить своим разумом мы не в состоянии.

— А пространство между твоим самолетом и той звездой мы можем осмыслить?

— Нет, не можем. Но мы можем ему довериться. Как-то давно, на Украине, когда мы катались на лодке с Ядей, — помнишь Ядю? — я ложился на дно лодки и, выбрав какую-нибудь звезду, подолгу глядел на нее, мысленно проводя черту от нее к себе и от себя к ней. Какое это было наслаждение! Я летел, шел по этой черте, и она была, она существовала, эта черта, проведенная от моей утлой лодки к звезде. Это было чудесно. И это не была шизофрения.

— Ты был тогда еще очень молод.

— Да. А сейчас я уже стар, — сказал я, — и как раз вчера один очень солидный физик объяснял мне, что такое частица нейтрино. Я ничего не понял. Кроме того, что, если бы я захотел провести такую черту к середине одного из атомов, из которых я состою, это была бы в каком-то смысле точно такая же воображаемая линия, как та, от лодки к звезде. Она вела бы меня в бесконечность. И давала бы мне точно такое же ощущение реальности моего существования и существования звезды, как тогда, в лодке. Знаешь, в подобных случаях мне начинает казаться, что меня вывернули наизнанку, как перчатку. Я чувствую даже легкую боль под ложечкой.

Мой собеседник покачал головой. Неодобрительно.

— Ты еще очень молод.

— А ты не был молод?

— Был. Только я полагаю, что вовсе не придуманная тобою линия так околдовала тебя. Ни тогда, ни потом. Может быть, ночь. Да, наверное, ночь. Меня же сама молодость носила по степи. И знаешь, в чем заключалось высшее блаженство: я не задавал себе никаких вопросов.

— Но ты не знал вопросов.

Незнакомец стукнул кулаком по столу. Собака проснулась и подняла голову.

— Знал. Величайшим блаженством моей молодости было сознание, что вопросы есть! Что они подстерегают меня, толкутся за дверью — а я их не впускаю. Нет, возлюбленные мои, говорил я, сейчас не время. Я сейчас тот, у кого нет вопросов. Прочь!

Собака отошла на несколько шагов от стола и улеглась на глиняном полу возле двери.

— Нет большего блаженства, поверь мне, — несколько успокаиваясь и словно бы жалея о своем порыве, сказал незнакомец.

— Блаженство юных лет, страданья юных лет, — сказал я.

— Блаженства было мало, страданий — много, — заметил мой собеседник и снова посмотрел на меня.

Меня немного пугал его упорный, холодный взгляд.

— Нет, я говорю не о том, — возразил я с нетерпением. — Некоторые вещи превосходят человеческое воображение, они нагромождаются в непонятные напластования и такими уж остаются. Потом приходят революции и кувалдой их разбивают.

— Или не разбивают, — сказал он.

— Все дело в том, что, как только мы с громадным трудом избавляемся от одного страдания, на смену приходит другое. И мне кажется, все они связаны именно с молодостью. Молодые страдают, и страдания молодого тела глубже, сильнее, потому что боль еще непривычна, чужда молодому телу. Старость менее восприимчива к страданиям.

— Это только кажется, — видно, в защиту страданий старости заметил незнакомец.

— Нет. Не кажется. Страдание чем-то неотделимо от старости. Но представьте себе, например, как, должно быть, мучительно мочиться в состоянии невесомости. А муки молодого «исследователя звуков» в лаборатории звукозаписи? Целый день он сидит в изолированной от шумов комнате и слышит отдельные, доведенные до предельной силы звуки, звуки хаотичные, жестокие. И это его повседневный труд. А ведь подумать только, сколько радости может дать ему его тело! Сколько ласк, не только человеческих, чувственных, но просто ласк ветра, солнца, воздуха. Ласк дождя, воды, струящейся с гор, как косы женщин…

— Значит, все-таки женщин? — прервал меня мой собеседник.

— В конце концов все сводится к этому главному началу, этому первичному раздвоению мира, которого нельзя объяснить: самец и самка. Небо — могучий Юпитер, а земля — Гея, и с тех пор все на свете расщеплено на две стремящиеся друг к другу половины. Бессмысленно стремящиеся друг к другу. Два тела.

— Два тела?

— Иногда одно. Красивое, сильное, созревшее тело. Засунутое потом в деревянный ящик и гниющее там, как ненужный хлам, как зловонная игрушка, как кости, которые потом растаскают собаки…

При слове «собаки» пудель поднял голову, насторожился, но потом тут же успокоился. «Нет, пожалуй, это не обо мне», — казалось, подумал он.

— К тому же, — продолжал я, — в земле эти прекраснейшие тела превращаются в азот. Распадаются на элементы и изменяются в вечном круговороте. А дома, мосты, машины все стоят и все перемалывают. В зыбкую, неуловимую пыль они превращают человека, время, пространство. В вечной гонке в никуда вращаются колеса динамо-машины, колеса мельниц, колеса локомотивов. И что можно с этим поделать?

— Человек рядом с машиной вызывает не только жалость, но и беспокойство. Однако самое страшное, по-моему, то, что может сделать один человек другому, — сказал незнакомец.

— Бесспорно. Знаю. Это было хуже всего. Нагой, униженный человек, страшный и жалкий, но и тот был страшен и жалок только в душе. Оба кричали от страха, и тот и другой, оба извивались от боли, и тот и другой.

— Этого нельзя сравнивать, — покачал он головой.

— Да, но все-таки как-то приходится сравнивать, чтобы понять, а то все это накапливается, разбухает, гнетет душу. И никто не может сказать: я не хочу помнить об этом. Все помнят, каждый должен помнить. Эти горы костей и пепла давят на нас, как настоящая пирамида; нет, эту тяжесть невозможно вынести. Говорят: люди, люди. А люди убивали, а потом пьют кофе, а люди умирали, а потом едят помидорный суп. Нет, с этим невозможно примириться.

— Не надо об этом думать. — Человек, сидящий напротив, протянул мне руку, словно хотел помочь. Но мне не нужна была помощь.

В этот момент пудель перешел от двери к печке, сел на задние лапы и как-то жутко завыл.

— Он боится, — спокойно сказал незнакомец. — Но это ничего.

Пес положил голову на передние лапы. Но не спал. Его била дрожь.

— Дудек, не бойся, — произнес незнакомец, — так надо.

А потом обернулся ко мне.

— Знаете, — сказал он, — иногда, когда я вижу хорошую картину, мне кажется, что я слышу такой же вой. Хорошая картина должна выть. Без страха нет искусства.

— Странная теория, — удивился я.

— Нет, нет. Совсем не странная. Без страха искусства нет. Без страха перед жизнью или страха перед смертью. Хороша только та абстракция, которая воет. Только по этому признаку ее и определяешь.

— В таком случае каждая вещь должна выть.

— Каждая хорошая вещь.

— Я с этим не согласен. Лучше сказать — не согласен на это. Я не хочу выть. Это бесчеловечно.

— Не хочешь выть? А ты сидел когда-нибудь перед зеркалом? Вот, например, побреешься и сидишь дольше, чем надо. Смотришь на себя, видишь, глаза, губы, нос, уши. И думаешь: через несколько лет, несколько месяцев, а может быть, несколько недель — все это станет горстью праха. Ведь приходят такие мысли, верно? И что остается делать, как не завыть? Посмотри на этого пса, он воет.

Но Дудек не выл. Он лежал в какой-то странной позе. Уткнулся носом в передние лапы, задние подтянул под себя и, казалось, глубоко задумался, словно бы полностью погрузился в какие-то собачьи несобачьи думы.

— Дудек, что с тобой? — спросил я.

— Оставьте его в покое, — как ни в чем не бывало продолжал мой собеседник, — не надо ему мешать. Он внутренне притаился и воет. Только в душе, этого не слышно. Собаки похожи на людей.

— Но ведь он ничего не знает о возможной гибели жизни на земле, — заметил я.

— А ты знаешь что-нибудь о погибели мира? Можно ли представить себе, что жизнь исчезнет полностью? Что не останется какая-то частичка, какое-нибудь нейтрино, нейтрино мысли или чувства, частица травы, частица рыбы? Нечто такое, что начнет активно действовать, расти, соединяться или размножаться и снова из небытия превращаться в жизнь. Можно ли вообразить себе нечто более прекрасное? Над мертвым шаром снова красные зори новой жизни. Первая черная вода…