Во время прогулки на Беляны, глядя в сторону Яблонной, где во дворце и парке всегда было так много (не всегда подлинных!) реликвий, оставшихся от князя Юзефа, а на триумфальной арке виднеется краткая надпись «Понятовскому», невольно вспоминаешь два предания польской истории: легенду о Ванде, утонувшей в Висле, и смерть князя Юзефа в водах Эльстера. О чем поют Висла и Эльстер? Что хотели бы поведать нам эти две случайно породнившиеся реки (вспомним о династических польско-саксонских связях), навсегда останется загадкой.

…Высокий берег-обрыв над Вислой, протянувшийся от самого Черска, кончается здесь. Дальше, на северо-восток, по правому берегу, недалеко уж и до Закрочима, мазовецкого града, что на несколько веков старше Варшавы и известен как место древнейшей переправы на Висле. Мазовецкий (Черско-Закрочимский) тракт вел в королевский Плоцк. На этом тракте, и благодаря ему, возникла Варшава.

Ветер дул с северо-запада и доносил оттуда эхо стариннейшей закрочимской думы, которую записал некогда Кольберг. Ничто в ней за сто лет не изменилось — ни мелодия, ни слова:

Утка ли, гусыня,

Птица ли иная,

Ой, плывет по синим

По волнам Дуная.

Или Ясек милый

Обернулся птицей?

Нет, не плыл бы мимо

Он своей девицы.

Горько плачет Кася.

Сердце чует горе.

«Рыбаки, вы Яся

Не видали в море?»

«Плавал в море Ясек,

Ой, в море далеком,

В правый бок у Яся

Всажен меч глубоко».

Бросилася Кася

С высокого моста

И из бока Яся

Вырвала меч острый.

Им свое пробила

Тело молодое,

В воду упустила

Дитятко малое.

Воет ветер, носит

По волнам дитятю.

О спасенье просит

Он то мать, то тятю.

Вот проплыл детуля

К бабкиному дому:

«Я навек, бабуля,

Сирота бездомный!»

«Знала б, что сыночек

Моего ты сына,

Я б тебе порточек

И рубах нашила.

Но не моего ты

Сына сын, я знаю,

Так плыви ж по волнам

Синего Дуная».

Висла на языке римлян называлась Вандалус, в польской легенде — река Ванды. И вот мы стоим на берегу ее, спустившись тропинкой меж белянских дубов к ее старым, поседевшим водам. По преданию, у Леты, реки забвения, тоже седые воды.

Тише, тише, прочь печали —

Воды Вислы пред очами,

И как вечны воды Вислы,

Польша есть и будет присно^[2].

Перевод З. Шаталовой.

Хенрик Ворцель

ИНДИВИДУУМ С РЮКЗАКОМ

Я всегда испытывал к ним не то какое-то недоверие, не то опасения, и не подумайте, что это из-за войны, которая только-только кончилась, или из-за всего того, что они творили на свете. Да тут у нас, правду сказать, и не было тех, отпетых, все изверги на запад сбежали, а в деревне остались все больше бабы, дети да старики. Старики — народ приветливый, а бабы, известно, и есть бабы. У них одно на уме — горести да заботы, так что улыбаться нам особых причин у них не было. Разве только когда с просьбой придет или просто со страху. А старики, те — нет, те ни о чем не просили, и бояться нас не боялись, а относились к нам по-хорошему.

Хаживал к нам один такой, по фамилии Гроссвальд, мужчина высокий, из себя представительный, с ястребиным носом и палкой в руках, ни дать ни взять горец из тирольцев. Точнее сказать, приходил он не к нам, а к нашим немцам, Хинтерхеймам. Несколько раз, бывало, я заставал его на кухне. Сидит он на лавке или стоит посреди комнаты и о чем-то, видно, беседует с Хинтерхеймами, а может, и не беседует, а просто так себе сидит. И в знак приветствия он всегда кивал мне головой, а я ему отвечал: «Гутен таг, герр Гроссвальд!» Правда, было у меня предчувствие, что… Но, признаться, я не мог тогда понять, в чем тут дело и с чем это связано. Мне нравился этот старик, но в то же время и не нравился. Из себя он был вроде бы и приятный, но что-то в нем вызывало какие-то неясные подозрения. Нет, нет, не подумайте, что я имею в виду какой-то сговор с Хинтерхеймами или злой умысел против хозяйства, владельцем которого я стал, во всяком случае формально, поскольку в действительности… Но это уже другой разговор, потом я расскажу вам, какие фактически обязанности я исполнял в этом хозяйстве, когда там еще немцы сидели. А старый Гроссвальд… Да, у него тоже имелось хозяйство где-то в верхней части деревни, хозяйство совсем крохотное, да и каким оно могло быть? Тесное ущелье, крутые склоны, и кругом лес. Одна беднота там и жила, в небольших домишках, все больше лесорубы да батраки из имения, хозяин которого еще в апреле сбежал на запад. Был я там раза два, местечко, правда, красивое, я и сам бы не прочь пожить там на даче в мае или, скажем, в октябре, когда желтеют листья. Там еще и весной 1946 года, пожалуй, все дома стояли пустые, а если кто поселялся, то все больше из городских, непутевых, а настоящему крестьянину делать там было нечего.

Вот оттуда-то и приходил навещать наших Хинтерхеймов старый Гроссвальд, да и просиживал у них целые часы или стоял посередь кухни, опираясь на свою суковатую палку. Отчего только он один к нам ходил, сказать не могу. Стариков-то ведь было много. Я встречал их порой в деревне, когда они шли куда-нибудь в гости или в лавку, а поскольку мне они всегда кланялись приветливо и улыбались, то и я им отвечал: «Гутен таг, герр Гансефлайш!» или «Гутен таг, герр Гильдебрандт!» Они любят, когда их по фамилии величают. Вы, может, полагаете, что это о том говорит, будто они хотят как-то выделиться или подчеркнуть свою важность? Прежде, правда, и я так думал, но после того, что со мной случилось в верхней части деревни, я теперь иначе на это дело смотрю. Теперь-то я их раскусил, все они на одно лицо. Старички эти добрячки, с которыми я всегда так вежливо раскланивался: «Гутен таг, герр Доннертаг!» или: «Гутен таг, герр Виндельбанд!» Хитрецы эти сами себя разоблачили, даже того не ведая, и оказалось, что неясные подозрения у меня были не зря.

Но в ту пору, когда старый Гроссвальд хаживал к Хинтерхеймам… Старые люди вообще отличаются приятной внешностью, особенно мужчины, женщины — те-то, пожалуй, нет, они не любят стареть, пытаются бороться со старостью, и оттого лица у них злющие и неспокойные. Простите, не у всех, конечно, да вот, к примеру, наша старуха Хинтерхейм. Она была женщина вполне милая и даже благородная, настоящая провинциальная барыня, вроде нашей Бахледской в Поронине. Эти барыни, какую страну ни возьми, повсюду на один манер, как наседки, вне зависимости от того, что они высидят: коршуна или голубя. Да и опять же, откуда знать, кем был ее сын, Гельмут? Посмотришь, чистый голубь, как и другие, а что он выделывал там, на востоке, до того, как потерял руку, разве узнаешь? Впрочем, может быть, совесть у него была и чиста, иначе он вместе с другими мог бы вовремя сбежать на запад.