— И что же решили? — спросил Гродзицкий не своим голосом.
— Решение вынесли преглупое, на мой взгляд. Пока все держать в тайне, еще с неделю. Тем временем каждый из учителей должен присматриваться к ученикам и, если что-нибудь обнаружит или заметит, доносить директору. Загвоздка-то в том, что Грозд видел и слышал только твоего сына, а там как будто было еще несколько мальчиков. Грозд даже говорил о «целой банде».
— Кто внес такое предложение?
— Грозд. Надо тебе сказать, что остальных эта история не так уж встревожила. Но законоучитель должен делать вид, будто он крайне огорчен.
— Как это — делать вид?
— Ну, видишь ли, если бы он сегодня и вправду поднял большой шум, пришлось бы сразу что-то предпринять. Но он кричал не слишком громко. Видно, и он хочет выиграть время.
— Побойся бога! — воскликнул Гродзицкий. — Да ведь неделя тайной слежки — это для Теофиля погибель. Мальчик, как пить дать, ляпнет какую-нибудь чепуху, и тогда уж спасения не будет!
— Я тоже так подумал, потому пришел сюда. Я подумал, — добавил он тише, — как бы обернулось дело, будь это мой сын. Нет, со мной не стали бы церемониться. Выгнали бы его, а заодно и меня.
Гродзицкий сидел в задумчивости. Часы пробили девять. Роек, покрутив в руке недопитый стакан, поставил его на стол. Потом поднялся, чтобы проститься. Гродзицкий его не удерживал.
— Забыли про них,— сказал Гродзицкий, взглянув наа лежавшие на столе сигары.— Может, возьмешь на дорогу?
Роек, уже в пальто, сунул сигары в карман. Гродзицкий стиснул ему руку.
— Спасибо тебе, большое спасибо. Заходи, в любое время.
Учитель молча кивнул.
В гостиной Гродзицкий застал жену. Заметив по его лицу, что муж чем-то удручен, она испугалась. Он взял ее за руку и усадил рядом с собой на кушетку. Слушая его, пани Зофья была в ужасном смятении, — когда муж закончил, она не смогла бы даже сказать, что сделал Теофиль, что ему угрожает и за кого, собственно, он должна страшиться, — за сына, который укладывается спать, или за мужа, который, обняв ее, прильнул к ее плечу, дак бы ища опоры.
— Больней всего для меня не то, — говорил он почти шепотом,— что Теофиль по своей глупости попал в беду, и не то, что мне теперь придется краснеть за него и кланяться директору. Это неприятно, но это мелочь. А невыносима для меня мысль, что сын, может вдруг стать таким чужим человеком. Мне чудится, здесь был не Роек, а сатана, который явился забрать Теофиля и оставил у нас в доме вместо него какого-то незнакомца, только внешне похожего на моего сына. Даже не знаю, как я смогу теперь с ним разговаривать.
— Ах, Биня! — воскликнула Гродзицкая и, всхлипывая, призналась, что уже давно все это знает.
— Побойся бога! Почему же ты мне не сказала?
— Не решалась. Откладывала со дня на день. Думала, что обойдется.
Своим носовым платком он утер ей слезы. Потом встал, прошелся по комнате.
— Да, тяжело, но, может быть, это к лучшему. Кто знает, как бы я поступил, не вызвал ли бы в нем сопротивления, с которым мы бы уже не могли сладить. Теперь он увидит, что натворил, и, может, быть, сам опомнится.
Гродзицкий утешал жену, но самому-то ему эти слова не принесли облегчения. Дом, спасительное убежище, где он всегда обретал покой и безмятежность, вдруг как бы очутился на одиноком утесе, во власти вихрей и бурь.
— Ничего ему не говори. Скажи только, чтобы завтра в гимназии был поосторожней.
Во время вечерней молитвы бог заглянул Гродзицкому в глаза. Скрытый в старом, унаследованном от матери молитвеннике, в таком же старом образке, висевшем над кроватью, настолько знакомом и привычном, что даже забываешь о нем, в нательной ладанке, в множестве автоматически исполняемых обрядов, — бог неожиданно вырос в нечто огромное, неохватное, подавляющее мир своим присутствием. Гродзицкий долго и мучительно не мог заснуть, ему виделся сын, занесший тонкую, как стебелек, руку, словно желая столкнуть ту огромную тень с ночного небосвода. А когда сон уже стал одолевать, ему все еще чудилось пламенеющее звездным светом око, — из бездонной тьмы оно глядело на землю, на эту крохотную точку, где стоял его дом, глядело в извечном, леденящем кровь ожидании.
XV
На другой день Гродзицкий встал поздно и заперся у себя в комнате, пока Теофиль не ушел в гимназию. Тогда он поднял шторы, окинул жадным взглядом повисший над улицей лазурный холст неба, посмотрел на термометр, который показывал десять градусов тепла, и открыл окно.
Рассеянно поглядывая в окно, он восстанавливал в памяти события прошедшего дня, чтобы занести их в свою хронику. День этот, как и все другие, он начал с описания неба, которое было до вечера безоблачным, потом в двух-трех коротких предложениях изложил мелкие происшествия. На миг карандаш остановился. Но тотчас побежал дальше, и те же простые слова, из которых вот уже двенадцать лет складывалась история дома Гродзицких, подчинили себе столь необычные события вчерашнего вечера, чтобы через год напомнить о них в этой сжатой, четкой форме.
Через год! Сложив руки на книге с записями, Гродзицкий откинулся на спинку стула и уставился в какую-то точку на противоположной стене. Сидел он, правда, недолго, и когда пани Зофья решилась наконец открыть дверь кабинета, он уже шел ей навстречу. Одна его улыбка разогнала ночные страхи, которые притаились в ее обведенных кругами глазах.
В канцелярии Гродзицкий провел часа два, покончил с самыми неотложными делами и не спеша, как бы прогуливаясь, отправился в гимназию. По дороге он зашел к Мусяловичу, съел порядочный ломоть хлеба со свежей, ароматной ветчиной и выпил пильзенского пива. Подходя к воротам гимназии, он отнюдь не напоминал озабоченного отца. Старший сторож, помогавший жене собирать со стойки посуду после большой перемены, бросил все и, насколько позволяла ему тучность, поспешил навстречу посетителю.
— Я хотел бы видеть директора, — сказал Гродзицкий, подавая визитную карточку.
Бывший вахмистр Михал Мотыка заколебался — не пригласить ли этого важного господина в актовый зал,— но все же оставил его в коридоре под большим слепком праксителева Гермеса. Михал не мог читать без очков и не разбирался в штатских чинах. Правда, сюртук, серый котелок, золотая цепочка часов, да и весь облик этого господина, от которого по-барски пахло одеколоном, произвели на Михала впечатление, однако он никак не мог предположить, что перед ним особа в чине генерала. Только увидав, как поспешно директор, взглянув на визитную карточку, бросился к дверям, Михал на миг пожалел, что нет каких-нибудь более надежных примет, по которым можно было бы узнать ранг чиновников, не носящих мундира.
Зубжицкий был в сильном замешательстве. Поглаживая пышную седую шевелюру, он повторял: «Польщен, весьма польщен…» — и суетился вокруг гостя. Гродзицкий, уклоняясь от него, тщетно пытался немного отойти в сторону, чтобы посмотреть на директора с некоторого отдаления: он не любил начинать разговор, не изучив физиономию собеседника. Глядя на них, можно было подумать, что один убегает, а другой преследует, причем оба двигались с удивительной ловкостью и самообладанием. Продолжалось это несколько секунд, наконец Гродзицкий сел в кресло у стола, сел и директор.
— Очень уютный кабинет,— заметил Гродзицкий.
Директор улыбнулся и склонил голову, как бы с благодарностью — и то, и другое было неискренне. Сидя на своем привычном месте за столом, Зубжицкий, однако, не чувствовал уверенности и спокойствия. Он смущенно складывал разбросанные по столу бумаги, словно опасаясь, что Гродзицкому может попасться на глаза что-то такое, что следовало бы от него скрыть. Но гость смотрел на предмет вполне невинный и безобидный, какой не часто встретишь в окружении печатей, чернильных подушечек и сургуча.
Это был кусок янтаря, найденный в земле при закладке фундамента гимназии, «каковой фундамент, — как повествует хроника этого заведения — проходит через дилювиальные пески, окрашенные лимонитом, и через третичные формации до темно-серых отложений мелового периода». При прежнем директоре янтарь лежал на пюпитре, где меж двумя свечами стояло распятие, и у приносивших присягу новых учителей был перед глазами блестящий, медово-золотистый осколок глубокой древности, который в этом ритуальном уголке казался неким священным фетишем. Только ксендз Грозд обратил внимание на неуместность в соседстве распятия каких-либо предметов, способных нарушить акт сосредоточения и абсолютного духовного покоя.
