Таким образом, заканчивая эту главу, следует подчеркнуть, что русский символизм, выросший из декадентства и тесно с ним связанный, однако, с декадентством не может быть отождествлен. И, обращаясь к Брюсову, следует поставить вопрос: если очевидно, что ранний Брюсов представляет собой поэта, отчетливо отвечающего признакам декадентской поэзии, то в какой же мере он может быть назван символистом? В какой мере Брюсов может быть отнесен к идеалистам — последователям Платона?

Ответ на эти вопросы мы найдем ниже, сейчас же обратимся к вопросу об историческом значении символизма и к вопросу о месте символистов в классовой борьбе в России эпохи империализма, то есть в период с 90-х годов по 1917 г. Только ответив на этот вопрос, мы поймем роль Брюсова как вождя русского символизма.

При попытке определить классовое содержание русского символизма исследователь сталкивается сразу же со своеобразием социально-политической борьбы B России, которое объяснялось русскими историческими условиями.

В.И. Ленин показал в своих работах, что в России в эпоху империализма политическая власть оставалась все так же в руках помещичьего класса, у феодалов, которые мешали капитализму развиваться, упорно отстаивая свои феодальные привилегии. Русская буржуазия желала смены феодальной монархии буржуазным строем. Но русской буржуазии, молодой и неокрепшей, пришлось выступить со своими притязаниями на власть, когда уже в России сложилось движение рабочего класса, когда пролетариат выступил как действенная политическая сила. Боясь рабочей революции, буржуазия пугала ею царизм, сама всячески стремясь не допустить до революции. То есть историческая судьба русской буржуазии, ее страх перед социальной революцией делали ее контрреволюционной силой, обрекая ее на вымаливание у самодержавия отдельных уступок. Этим объясняется связанность русской буржуазии с дворянским государством и дворянской культурой, объясняется, почему во главе символизма — буржуазного движения — стояло много поэтов, вышедших из русского дворянства.

Исторически жалкое положение своего класса, ублюдочность его исторической судьбы — все это заставляло лучших представителей дворянско-буржуазной интеллигенции тяготиться своей социальной судьбой, предчувствовать неизбежность социальной революции, понимать ее историческую справедливость (см., например, стихи Брюсова в сборнике «Stephапоs», о котором см. также ниже, в гл. VII), вступать в противоречие со своей средой. Пресмыкательство русской буржуазной интеллигенции перед царизмом заставляло отдельных представителей этой интеллигенции понимать, что революцию в стране будет осуществлять не буржуазия, а «народ», который превратит эту революцию, как они говорили, в «начало новой жизни». Отсюда особенный интерес этих людей к «народным движениям» и к «рабочему вопросу», отсюда попытки вырваться из ограниченного собственным социальным бытием круга представлений, и отсюда, с другой стороны мироощущение катастрофы ‹(«Мы еще не знаем точно, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа» — Ал. Блок, «Конь Блед» Брюсова) эсхатологические (гибель мира) апокалиптические настроения. Без понимания этого основного обстоятельства невозможно понять, почему культура русского символизма, выраставшая в условиях русского империализма и осуществлявшаяся, конечно, как буржуазная идеология, оказалась сосуществованием дворянской и буржуазной культур, во-первых, и, во-вторых, не сделалась окончательно и целиком признанной культурой господствующего класса.

Этим, в частности, объясняется сложность и противоречивость символизма, как движения в искусстве, движения, в котором были объединены дворянские мистики-новоплатоники последователи Вл. Соловьева (Белый, Блок и, др) и буржуазные рационалисты брюсовского типа..

Руководящая роль в движении оказалась в руках Брюсова, этого наиболее крупного представителя буржуазной стороны символизма.

Книга стихов Брюсова «Tertiа vigiliа» («Третья стража») продолжает разработку тех же настроений, которые я отмечал и по предыдущим книгам поэта. Однако, в этой книге уже заметно, насколько расширился исторический кругозор поэта. Мировая культура, история человечества — вот откуда черпает Брюсов материал для своей поэзии. Данте, скифский вождь, славянин, спасшийся от разгрома Киева Батыем, ассирийский царь Ассаргадон, Дон-Жуан, будущая гибель человечества на земле и т. д. — сквозь это сочетание разноплеменных и разновременных исторических деятелей и событий слышен индивидуальный голос самого Брюсова. он пытается проникнуть своим сознанием и в будущее, в те времена, когда наступит конец человечества, и тогда, среди всеобщих запустений‚ Брюсов «знает», появится человек:

В своем стремлении постигнуть все, что знало человечество, совместить в себе всё, что может воспринять душа человека, Брюсов изображает в своих стихах себя-поэта единством, в котором совмещено и добро и зло человеческого духа. В стихотворении «Я» он пишет:

В стихотворении из «Urbi et оrbi» к «3. Н. Гиппиус» Брюсов в своем стремлении «служить всем богам» сознательно подчеркивает эту надморальность своего искусства:

Из стихов «Третьей стражи» встает образ поэта-ученого, книжника, который в старых хартиях, пергаментах, папирусах и инкунабулах ищет философского смысла жизни. В этой книге Брюсов — уже подлинный поэт, со своим кругом тем и интересов и со своим индивидуальным поэтическим голосом. И критика впервые почувствовала, что брюсовская поэзия заслуживает не только издевательств. Следующая книга, «Urbi et оrbi», показавшая Брюсова уже вполне сложившимся мастером, привела к признанию его поэзии критикой.

Символисты восприняли эту книгу как крупнейшее событие эпохи. То, что в «Tertiа vigiliа» было намечено, в «Urbi et оrbi» предстало как осуществленная программа. Поэтам-символистам, современникам Брюсова, казалось, что ничего похожего на «Urbi et оrbi» никогда в истории поэзии не бывало; они услышали в этой книге настоящее новое слово поэзии. В самом деле. Возьмем из этой книги стихотворение 1901 г. «Прохожей». Читаем:

Мы узнаём в этих стихах как бы слабую копию, как бы макет замечательных стихов Блока из III тома его лирики (1908–1909 гг.). Но этот голос блоковских стихов восьмого и девятого годов мы находим у Брюсова уже в 1901 г. Именно потому, что в брюсовских стихах из «Urbi et оrbi» Блок почувствовал много новых и замечательных путей для поэзии, он и писал об «Urbi ет огbі» как о гениальной книге своего времени.

В своих статьях о Брюсове А. Белый уже прямо пишет, что «Брюсов крупнейший поэт современности», что Брюсов должен быть поставлен на одну доску с Пушкиным. Так же оценивает Брюсова и Ал. Блок. Он пишет одному из своих друзей: «Читать стихи Брюсова вслух в последнее время для меня крайне затруднительно, вследствие горловых спазм. Приблизительно как при чтении пушкинского «Ариона» или «Ненастный день потух».