Отозвался невидимка снова: "Кого ищешь, Иван Молодой Сержант, того нашел. Зовут меня Котыше" Нахалом, вековечный я невидимка, живу в заповедной роще в тереме золоченом. Знаю я художества разные и многие; умею я строить-набирать гусли-самогуды, да с уговором: грех пополам; я буду работать, а ты будешь светить мне лучиной три дня и три ночи без смены, без засыпу; просветишь гусли-самогуды возьмешь; а заснешь, не то вздремнешь, так голову; как с воробья, сорву! До слова крепись, а за слово держись; попятишься - раком назовут!"

"Полез по горло, - подумал Иван, - лезть и по уши уже теперь не воротиться же стать". Надрал он лучин хвойных, зажег, светит день. светит ночь, светит и еще день, сон клонит неодолимый; кивнул Иван головой, задремал. А Котыш Нахал толк его под бок: "Ты спишь, Иван?" - "Ох, спать, я не сплю и дремать не дремлю, а думаю я думу". - "А какую же ты думаешь думу?" - "А думаю я, глядя в окно, множество несметное растет по свету белому лесу разнокалиберного - а какого более растет, кривого или прямого? Чай, кривого больше". Котыш Нахал призадумался. "Погоди, говорит, постереги ты на досуге гусли, я пойду посчитаю". Пошел; а капрал наш тем часом залег да давай на скорую руку спать. Долго ли, нет ли ходил Котыш - не долог час на аршин, да дорог улочкою, - а Иван поспал изрядно; он, солдат, спит скоро; бывало, под туркою, походя наестся, стоя выспится. "Вставай, Иван, - закричал Котыш, - твоя правда, кривого лесу больше; и больше так, что на числа положить, так русским счетом и не выговоришь Зажигай-ка лучину да садись за работу, свети трое суток сряду!" Светит капрал наш день, светит и ночь, добился и до другой - опять песня та же; крепился, крепился - задремал! А Котыш его толк в ребро: "Спишь? говорит. "Ох, спать я не сплю и дремать не дремлю, а думаю я думу!" - "А какую же ты думаешь думу?" - "А думаю я: несметное множество людей на свете у бога да у земных царей, а мало ли было, да перемерло? Каких же больше людей на свете, живых или мертвых? Чай, мертвых больше!" Покинул Котыш опять Ивана на стороже, сам пошел считать. Ходил он сутки с неделей без семи дней, по-ихнему без году год со днем, выходил всю поднебесную; а Иван на брюхо лег, спиной укрылся, зевнуть не успел, заснул. "Вставай, капрал! Пора за работу, а правда твоя, мертвых людей больше; живых без четверти с седьмухой три осьмины, а остальные все мертвые!"

Светит Иван опять ночь со днем, перемогся и другую, а до третьей стало доходить - вздремнул, да так, что всхрапнул да присвистнул! Толкнул его Котыш в ребро: "Спишь, Иван?" А он очнулся, да не нашелся, а вымолвил с перепугу словцо русское: виноват/ К пиву едется, а к слову молвится: авось, небось да как-нибудь, а если, на беду, концы с концами Не сойдутся: виноват! Вот что нашего брата на русской земле и губит; вот за что нашего брата и бьют, да, видно, все еще мало; неймется? "Из твоей вины, - молвил Котыш Нахал, - не рукавицы шить, не сапоги тачать. а если так, то делать нечего, смерть твоя пришла неминучая. Поди-ка выдь на лужайку муравчатую, на маю заповедную мелкотравчатую, погляди еще раз на белый свет, яростнее, покайся, умирать собирайся, а я голову с тебя, как с воробья, сорву! Охота хуже неволя; ты же сам обрекся не животу, а смерти; слово сказано языком да губами, а держись за него зубами!"

Вышел Иван Молодой Сержант на лужайку заповедную вевноэеленую, вспомнил редину свою, супругу молодую, прекрасную Катерину, и залился слезами горьки"". Что рыбе погибать на суше и безводье, то добру молодцу умирать вчуже на безродье! Вынул Иван платочек заветный итальянский утереть в последний раз слезу молодецкую - а уж Котыш Нахал зовет его на расправу, под окном косятчатым сидя, в растворчатое глядя. Пришел к нему капрал наш, заживо мертвым себя почитает, молитвами грешными сам себя поминает. "Отколе ты взял платок этот?" - спросил у него Котыш Нахал, невидимка искони века. Иван рассказал, от кого и каким случаем платок ему достался. "Ладно, кума, лишь бы правда была, - отозвался Котыш. - Правду ли ты говоришь?" - "Божиться у нас не велят, да и лгать заказывают, - отвечал служивый, - что сказано, то и свято; на солдатском слове хоть твердыни клади". - "Не долго думано, да хорошо сказано, - молвил Котыш. - Если так, то ты бы мне давно это сказал - стало быть, ты женат на дочери моей прекрасной девице Катерине, в ты о" завету, которому столько же лет, как ей самой, не только пребудешь жив, здоров и невредим и свободен от всякой пени, во и должен получить в приданое собственные "он гусли-самогуды, искони готовые, заветные, на которые в было положено завету заслужить любовь и руку дочери моей прекрасной девицы Катерины. Для малого дружка и сережку из ушка!" Снарядил его, в поход отпустил, гусли-самогуды в мошне кожаной на плечи повесил - заиграли, заплясала, песни чудные завели, - а Иван лыжи наострил да направил восвояси; шагает, как жар-птица летает, домой торопится-поспешает. Шел он оттуда високосный год без недели со днем, не то поменьше, не то побольше, не поспеть ему и назад в сутки! Стоит над путем-дорогой избушка-домоседка, распустила крылья, как курочка-наседка, а в ней стукотня; лукошко, кузовок, корзина да коробок вместо цыплят вокруг похаживают, а две ведьмы, сестры, одна буланая, одна соловая, вокруг избы дозором объезжают, никого к ней не допускают. Повесил Иван гусли-самогуды на дерево, заслушались ведьмы игры чудесной, а он тем часом обошел кругом, да и в избу. Старик седой молотом полновесным перед жерлом огненным на наковальне булатной кует булавы стальные, запускает их в набалдашники золотые, а готовые на полати за печь кидает. Это был вещун-чародей, служивший на Ивана по повелению сожительницы его Катерины службы царские, но они друг друга не знавали и глаза. Старик принял радушно пришельца усталого. "Ляг, говорит, да отдохни; а старуха моя, коли похлебать чего хочешь, сварит тебе щец - за вкус не берусь, а горяченько да мокренько будет!" Словом, напоил, накормил и спать положил, а с рассветом выпроводил, да услышал, на беду, игру чудесную гуслей-самогудов, и стал он их у Ивана просить-выпрашивать. Не захотел отдать ему Иван сокровища своего заветного, плодов поисков, трудов и похождений неимоверных, - а тот не взял добром, так взял всемером; помощники, которым, как мы уже видели, числа нет, явились по мановению повелителя своего, воздух и небо затмили множеством своим. "Хочешь ли бороться с каждым и со всеми? - спросил вещун-чародей. - Или добровольно за булаву любую отдашь мне гусли твои?" Иван подумал, да и отдал гусля; коротки ноги у миноги на небо лезть! Выбрал булаву поувесистее и пошел, проклиная белый свет! Куда деваться ему теперь? Что делать? Как дома, как в люди показаться и принести повинную голову свою на влаху? А был уже так близок великой цели своей! В раздумье играя булавой, стал он набалдашник золотой отвертывать. Отвернул - из палицы кованой несметное и бесчисленное множество войска боевого, конного и пешего, вылетает, в строй парадный перед ним на лугу собирается, генералы с адъютантами своими во всю прыть на Ивана, витязя бездомного и бесконного, наскакивают, отдают честь должную полководцу, музыка полный поход играет, подвиги Ивана Молодого Сержанта выхваляет, армия вся в три темпа ружья на караул осаживает, правою ногою отступает. Это несметные полчища бесов вещуна-чародея, обмундированные, вооруженные. Надел Иван набалдашник золотой - исчезло все, как не бывало; снял - опять здесь" и бой, и музыка, и армия, и генералы с рапортами; а гусли-самогуды в котомке за плечами. Смекнул делом капрал наш; набалдашник надел, палицу в руку, котомку за плечи, самоходцы на ноги, и марш на один шабаш в родимую свою сторонушку. Поспел до рассвета; стал на луга заповедные царские, которые недовольно человек ни один не смел святотатными стопами своими попирать, но на кои и птица мимолетная не садилась; снял голову с булавы и построил армию несметную прямо против дворца царского, а гусли-самогуды заставил играть: "За горами, за долами!" Царь, проснувшись, разгневался на дерзостного пришельца необычайно, струсил без меры и послал губернатора графа Чихиря Пяташную Голову осведомиться немедленно: что, и как, и кто, и почему? Идет Чихирь, узнал Ивана Молодого Сержанта издали, подходит дерзостно, шляпы плюмажной не сымает, речи строптивые-ругательные произносит: "Не удивишь ты нас, Иван окаянный, что скоро воротился, и врасплох нас не застанешь! На тебя виселица готова давным-давно!" Притравил словом одним Иван бесов своих на старого недруга закоснелого: схватили - не довольно по клочку, по волоску на каждого не досталось! Ждал, ждал царь ответа с нетерпением великим. "Нет, говорит, видно этот музыки заслушался; поди-ка ты, фельдмаршал мой Кашин!" "Не ломайся, овсяник, не быть калачом", - сказал ему Иван; и этому была участь не завиднее первого, и третьему генералу Дюжину также. Но теперь вызвался и пошел сослуживец и поборник Ивана Молодого Сержанта, поступивший ныне на место убылого, сосланного за три-девять земель по гусли-самогуды. Зная службу и дисциплину, стал он подходить к новому полководцу почтительно, держал мерный шаг, руки по шву, фуражку снял на приличном расстоянии, одним словом: шел - не спотыкался, стал - не шатался, заговорил - не заикался, и осведомился от имени царского о происходящем. Иван Молодой Сержант, спроста без прозвища, без рода, без племени, а теперь фельдмаршал, полу" торный генерал и сам себе кавалер, обнял его, приласкал, сказался именем своим, приказал царю бить челом и доложить, что Иван воротился из похода своего, сослужил службу царскую, принес гусли-самогуды из рощи заповедной вечнозеленой от Котыша Нахала, вековечного невидимки, царю, царевичам и наперсникам их потешаться, музыкою забавляться. Сам надел набалдашник на булаву, снял войско с заповедных лугов и в послушании остался ожидать решения царского. Царь Дадон Золотой Кошель выслал звать его ко двору на чай и ужин, произвел в военачальники свои, губернаторы, сенаторы, генералы и кавалеры, - но только что Иван дался в обман и пошел без подозрения на зов царский, как два наемные резчика с кистенями, с ножами бросились с остервенением ему навстречу: они имели повеление обезоружить его, отняв палицу, и бросить его в темницу. Велика Федора, да дура, а Иван мал, да удал; им было бы выждать, покуда он взойдет в тесные ворота дворцовые, и захватить его сзади, а они, не поглядев в святцы да бух в колокол, поспешили, людей насмешили, вышли рано, да сделали мало. Теперь Иван в последний испытал коварство царя Дадона Золотого Кошеля и советников его правдолюбивых; он выпустил войско свое, конное и пешее, навстречу убийцам, обложил дворец и весь город столичный, так что лишь только нашедшая туча дождевая пронеслась в недоумении, ибо некуда было и капле дождя кануть, - и истребил до последнего лоскутка, ноготка и волоска Дадона Золотого Кошеля и всех сыщиков, блюдолизов и потакал его. "Человеку нельзя же быть ангелом", - говорили они в оправдание свое. "Но не должно ему быть и дьяволом, - отвечал он им. - И Соломон и Давид согрешали - давидски согрешаете, да не давидски каетесь! Нет вам пардону!" И поделом: они все, по владыке своему, на один лад, на тот же покрой - все наголо бездельники; каков поп, таков и приход; куда дворяне, туда и миряне; куда иголка, туда и нитка.