После урока он просил Эдварда еще поиграть.

— Ты очень хороший пианист, дружок, — сказал он однажды. — Ты как-то легко касаешься клавиш: не слышно удара. Я еще на экзамене обратил на это внимание. Спасибо музыканту, который научил тебя этому!

— Меня учила мать, — сказал Эдвард.

— Представь, я так и думал!

…Эдвард играл прелюдии Шопена. Гауптман слушал, закрыв глаза.

— Я видал Шопена, знаешь? Я был знаком с ним. Что-то похожее есть и в твоей игре. Хотя, конечно, до него никому не дотянуться! Вот была душа!

Казалось, старик засыпал. Он был весь сухонький, восковой, с заострившимся носом.

— Ты не думай, что сплю: играй, играй! — говорил он, не открывая глаз. — Не останавливайся! Я не сплю, а погружаюсь в грезы. Вспоминаю. Гляжу назад. А иногда и вперед!

«Как он может глядеть вперед? — думал Эдвард. — Как ему не страшно?»

А Гауптман, словно угадав эти мысли, внезапно открывал глаза и, глядя на Эдварда вовсе не мутным, а очень зорким взглядом, продолжал:

— Ты думаешь: какой старик неосторожный! Глядит вперед, а впереди пропасть! Но ведь и на краю пропасти растут цветы! А потом, напрасно ты думаешь, что я вижу себя впереди. Я вижу тебя и таких, как ты. Когда ты будешь в моем возрасте, ты тоже будешь тянуться к детям и к молодежи и тоже будешь смотреть вперед… Ну, играй…

И он снова закрывал глаза.

Однажды он взял Эдварда с собой в учебную часть здания.

— Вот по этой лестнице двадцать три года подряд каждый день по утрам всходил Иоганн Себастьян Бах. Он был очень исполнительный человек!

— Исполнительный! Такой гений!

— Именно поэтому. А ты думаешь, гений непременно лентяй какой-нибудь? Нет, чем выше человек, тем серьезнее он относится к своим обязанностям.

Эдвард косился на портрет Баха и хмурился.

— Тебе не нравится? А каким же ты его себе представлял?

— Таким же, как его музыка.

— Вот как? Но ведь художник видал только его внешний облик…

— Художник должен видеть больше!

Гауптман одобрительно закивал:

— Ты прав, младенец! Ты прав, как все младенцы! Очень может быть, что этот художник и не знал музыки Баха!

Они вошли в зал, где происходила спевка. Мальчики от семи до четырнадцати лет выстроились по росту. Они были коротко острижены и чисто одеты, одинаково — в казенную форму. Во время пения они не спускали глаз с хормейстера.

Они пели трудную арию из «Страстей по Матфею», но без малейшего напряжения. Чем моложе были мальчики, тем легче и непринужденнее они пели. Их бледные, одухотворенные лица были не по летам серьезны.

— Хорошо! — сказал руководитель хора, опустив палочку. — Только ты, Петер, как мне кажется, слышишь одного себя!

Эти слова относились к высокому мальчику лет тринадцати, чей голос выделялся и вел всех за собой.

Мальчики повторили арию.

— Вот теперь лучше. Выделиться среди других — это искусство, — сказал хормейстер, как бы в пояснение слов, ранее обращенных к Петеру, — но еще труднее умалить себя там, где это необходимо! — И, обернувшись к Гауптману, он прибавил: — Надеюсь, что вы и ваш питомец посетите наш концерт в воскресенье?

— Еще бы! — ответил Гауптман. — Это будет для него откровением!..

— Этот педагог очень умный человек, — сказал он, направляясь с Эдвардом в библиотеку школы. — Мальчики его слушаются, а они своенравный народ! Но, боже мой, если бы при Бахе был такой порядок, как теперь, чего бы он только не добился!

Они вошли в библиотеку.

— Вообрази только! Помещение и теперь темное, но везде порядок, чистота, а тогда оно было еще грязное и плохо проветривалось. Мальчишки были настоящие разбойники! Да-да! Шестьдесят лет назад — я был тогда в твоем возрасте — приходилось мне встречать современников Баха, глубоких стариков, вроде меня теперешнего. Но они его помнили. Эту школу называли тогда «школой нищих». Мальчиков подбирали на окраине города, иногда прямо на улице. Кормили очень плохо. Они стояли перед Бахом и смотрели на него исподлобья, а если кто и произносил что-нибудь своим хриплым голосом, то это было похоже на ругательство… Голоса у них были простуженные, потому что до их водворения в школу многие из мальчиков жили под открытым небом и летом и зимой. Все их лохмотья, конечно, пришлось сжечь. Но скажу тебе — «одежда», в которую их тут облачили, тоже была жалка… Они то и дело угощали друг друга тумаками и перебранивались. И вот с такими-то ангелочками Бах должен был начать ученье. Чего это ему стоило! Многие убежали в первые же дни. А за грехи певчих доставалось прежде всего руководителю хора. Ужасная это была должность. От нее все отказывались!

— Как же Бах?

— Его, мой милый, заставила нужда. Что ж было делать, если общество не признавало его гения! Но он создал из этих маленьких бродяг превосходный хор!

Эдвард не мог себе представить, что описанный Гауптманом бедный, униженный музыкант и Иоганн Себастьян Бах — одно и то же лицо. Это было слишком страшно, и школа святого Фомы становилась похожа на тюрьму. Из углов как будто доносился запах плесени…

В библиотеке Гауптман показал Эдварду «Чакону» Баха, ту самую «Чакону», которую, если верить свидетелям, Оле Булль играл еще выразительнее, чем Паганини. Она была написана для одной скрипки, без сопровождения. Эдвард с жадностью разбирал «Чакону», стараясь «перевести» ее на фортепиано, а Гауптман стоял за его спиной и перелистывал ноты. Когда во время паузы Григ оглянулся, старый музыкант положил руку на его плечо и проговорил:

— Учись, Эдвард, учись мужеству!

Он рассказывал Григу о блестящей деятельности Феликса Мендельсона, который в дни своей юности возродил забытого Баха, впервые исполнив «Страсти по Матфею».

— Четыреста человек — оркестр, солисты да еще хор, — представляешь себе? Исполинская оратория! А Мендельсону было всего лишь двадцать лет! Ах, дитя мое, я мог бы столько рассказать тебе о великих музыкантах! Теперь уже не то, что было. Нет уже Шумана… Но все же и к нам приезжает кое-кто! Кстати, скоро из Берлина приедет Клара Шуман. Вот зашли бы к ней.

— Разве можно?

— Да как тебе сказать… Она живет уединенно, с тех пор как овдовела. Но меня она примет. И тебя, я думаю, также. У нее сын в твоем возрасте.

— Как странно, что профессор Мошелес не любит музыку Шумана! — заметил Эдвард.

— Он только так говорит! Попроси его сыграть Крейслериану, и ты услышишь, любит он ее или нет!

— Как поздно я приехал сюда! Ведь три года тому назад я мог бы застать Шумана в живых!

— Ах, милый, ты не застал бы его в живых! Он уже давно был мертв — за шесть лет до подлинной смерти. Он ведь потерял рассудок и никого не узнавал!

Эдвард ничего не слыхал об этом.

— Можешь себе представить, что перенесла Клара! О, это сильная женщина! Ты ведь знаешь ее историю?

— Нет…

— А между тем она поучительна. Особенно для молодежи.

История Клары Вик в свое время взволновала весь Лейпциг, и еще теперь об этом вспоминали с восхищением и глубоким сочувствием.

С юных лет Клара горячо полюбила Роберта Шумана, оценила его гениальный дар и благодаря этой любви и прозрению сумела донести его оригинальную и смелую музыку до самых различных людей, посещающих концерты. Никто, кроме нее, не умел в те годы исполнять музыку Шумана так, как она: даже Лист и тот на первых порах не понял «Карнавала». Что же касается самого Шумана, то еще в юности он повредил себе руку и не мог играть. Клара тогда же сказала ему: «Я буду твоими руками!» И она сдержала слово.

Отец Клары, известный преподаватель музыки, профессор Фридрих Вик, и слышать не хотел о браке дочери с молодым, неудачливым музыкантом. Кларе было шестнадцать лет, когда она объявила отцу, что будет ждать совершеннолетия, а потом все равно выйдет за того, кто ей мил. Пять лет прошло, а отец все противился этому браку и добился того, что, несмотря на совершеннолетие Клары, пастор отказался венчать ее с Шуманом. Тогда она обратилась в лейпцигский суд, и начался неслыханный процесс, свидетелем которого был весь Лейпциг.