Наконец она уступила и, поколебавшись, мельком чмокнула его в щеку, тихонько молвила:

— Спасибо.

— Я вправду решил, что ты в Москву едешь.

— Вообще, есть кто-нибудь, к кому бы ты меня не ревновал? Представляю себе жизнь. Ужас…

Неужто она верит, что у них будет жизнь? Сердце горячо встрепенулось: значит, Шурочка допускает, что они могут быть вместе! Ему стоило труда сдержаться, радость, нежность так и остались где-то в глубине души притушенным огоньком, что-то мешало ему быть прежним. А ведь он верил ей, хотел верить, иначе — хоть помирай. Господи, отчего люди не могут быть до конца откровенны друг с другом, словно боятся ясности, которая только и делает их людьми.

Они вышли на ветровую, пахнущую мокрым листопадом улицу. Он, чуть касаясь, вел ее под руку в густой тьме, не переставая ощущать зыбкость всего происходящего. Кажется, в обоих жил порыв, но оба они не могли забыться до конца, кинуться в жизнь, точно в море, и плыть, плыть, не боясь глубины. Нет, он бы смог, только так бы он и мог.

— Шура…

— Да?

— Может, все-таки подпишешь, — напомнил он, — это очень нужно. Я тебя в обиду не дам. Выручу, если самого не попрут.

— Вот именно.

— Ну?

— Я подумаю. Не торопи меня. В конце концов, моя подпись ничего не решит…

— Подумай. Утром скажешь.

Рука ее слегка дрогнула.

— В чем дело? — спросил он.

— Что?

— Ведь ты забеспокоилась. Из-за чего? Мне все передается, видишь, как я тебя чувствую.

Она легонько прильнула к нему.

Какая-то скованность жила в ней с самого начала. Не было той радостной распахнутости, какую приносит с собой настоящее большое чувство, о котором он знал лишь понаслышке и из книг. Но он ждал, готовился к нему всем своим существом. Шура словно таилась от самой себя, от него, легко урвав кусочек счастья, торопилась упрятать его подальше, позабыть, вообще избавиться…

Он и прежде смутно нащупывал эту мысль, а сейчас он подумал открыто — с сожалением и горечью, но без боязни.

— Может, зайдем ко мне, — сказал он, робея, — чаем погреешься.

— Не согреюсь чаем.

— Ну, чем хочешь.

— Нет-нет, не могу, засидимся, а мне надо домой. А то зайдет сегодня, кажется, он что-то подозревает. Ты не болтал?

— Кто — он?

— Ну, Семен, кто… — Голос ее вильнул. — Благоверный мой.

— А… ну да. — Будто кто-то другой ответил за Юрия. Без тени удивления. На какой-то миг он вообще перестал ощущать окружающее — слепой посвист ветра, зябкую влагу тьмы, словно очутился в вакууме. Так же спокойно спросил:

— Но вы же врозь живете?

— Развод же не оформлен.

Он потряс головой, все еще плохо соображая.

— Но зачем было таиться, у меня же и в мыслях не было…

— Ага, на попятный?

— О чем ты?

— В общем, это он попросил, когда я приехала. Не захотел лишней огласки, дорожит престижем…

— Но ты же могла не ехать, отказаться.

— Я ради Наташки, не может она без него. Любит. И я думала — стерпится. Нет, разбитого не склеишь…

Они остановились у ее подъезда.

— Сама разбила?

— Пусть сама, — неожиданно крутнулась на каблуке, — да и ты помог, внес лепту… В общем, сошлись без любви, и дорог не стал. Ошибка… Ну, мне пора.

— Тогда ничего не потеряно. Я же не отказываюсь.

— Ах, ах, спасибо.

— Не паясничай.

— Все не так просто…

— Значит, с ним еще не решила?

— Не знаю, не знаю.

Бессвязный, путаный разговор. У него пересохло в горле, горело лицо, а он все хватал ее за рукав, не давая уйти.

— Некогда мне!

— Ты вообще способна кого-нибудь…

— Способна.

— Не верится.

— Да?

— Слишком любишь себя, — выпалил он в отчаянии, — на других не остается, вот беда!

— Побегу я. Пока.

— Пока… — машинально повторил он, глядя в пустой проем подъезда, где мелькнул ее светлый плащ.

Он улегся поздно и никак не мог уснуть, томимый тревожными предчувствиями. Что-то за последние дни совсем расклеился. И температура держалась… В забытьи мерещилась какая-то дичь. Всплывала белозубая, с затаиной Шурочкина улыбка, потом оказалось, что это сияет ослепительный кафель печи, из ее полыхавшего рта подмигивал сквозь блестящие очки профессорский глаз… И вдруг печь начинала бесшумно разваливаться, превращаясь в глыбы льда… И он очутился в завьюженной палатке, на предрассветном перевале, мучимый ужасной мыслью, что вчера стащил зачем-то у Семена ботинки, без которых тому смерть. Он прекрасно сознавал, что именно Семену конец, и не в силах был вернуть эти проклятые ботинки, чтоб не прослыть вором…

А за полночь раздался звонок.

Он поднял его с постели, точно дремавшего в карауле солдата, которому заступать на смену. Первой мыслью было: что-то случилось на заводе, может, они с Шурой печь не отключили? Да нет же, он хорошо помнит… Давно ли звонят? Петр, конечно, спит как сурок. Семен с вечера — на дежурстве. Пока он шел к дверям, натыкаясь на стулья и косяки, его не покидало странное, томительное чувство, что звонят именно ему.

— Это ты? — прозвучал в ночной тиши голос Семена, и казалось, эхом отдалось во всей квартире. — Позови Шуру.

— К-какую Шуру? — переспросил он, сердце застучало гулко, словно взбесившийся бубен. Вот он — рано или поздно. Так и надо…

— Золотую. Я жду…

— Ты что, с ума сошел, — ответил он противно дрожащим голосом. — Откуда ей тут быть, ночью!

— А где же она?

— Понятия не имею, — вдруг перехватило горло, — тебе должно быть виднее, ты муж или… кто ты ей?

— Не твое дело.

— Сам откуда звонишь?

— Сейчас приду.

И короткие гудки — в такт стучащему, точно бубен, сердцу.

Он лег на диван, а бубен все еще ухал, потом стал затихать, оставляя во всем теле долгий томящий звук. За окном серел рассвет. Вдруг он вскочил, оглядел себя в зеркало, достал из шкафа и натянул единственный выходной костюм, сам не понимая, зачем все это делает, почему к приходу Семы должен выглядеть лучше, чем обычно. На душе было торжественно и смутно.

Негромкие, как наваждение, шаги в коридоре, короткий стук в дверь — словно в самое сердце, и через минуту Семен с хрустом опустился в кресло.

В предрассветном сумраке лицо его казалось серым, глаза рыскали по комнате, словно он все еще не верил, что Юрий один.

«Зачем я надевал костюм?»

Комичность момента лишь на миг отвлекла его. Он продолжал сидеть на застланном диване, сложив на груди руки, будто преступник перед лицом попранного закона. Молча ждал, чувствуя, как лицо превращается в маску и сам он точно весь костенеет в этой серой полутьме, под пронзительным взглядом Семена.

— Поцапались, — сказал Семен. — Она оделась и ушла. Еще вечером, а сейчас утро.

— А я при чем?

— Мне надо знать, Юра, — глухо произнес Семен, — как далеко зашли ваши отношения…

Наверное, дорого досталась Семену ночь ожиданий.

— Какие отношения?

— Как далеко?

Если бы она дала ему право открыться, не сидел бы сейчас как оплеванный, с полыхающим от стыда лицом. Стыд и обида делали его беспомощным.

— Было?

— О чем ты говоришь?

— Дай честное слово.

— Не понимаю тебя. — Терять честь он не желал даже ради нее. Чего она стоила, эта честь, защищавшая ложь. Он поднялся, скрипнув зубами. Если бы Семен ударил, не смог бы ему ответить. Он уже хотел сказать: «Да!» Назло! За свое унизительное положение, в которое попал благодаря этой парочке, не сумевшей разобраться в своих отношениях. Но Семен поникше заходил по комнате, не разнимая сцепленных добела пальцев, и Юрию стало жаль его.

— Я ее выгоню, просто выгоню отсюда! Дам развод, и пусть катится ко всем чертям, — бормотал Семен, вышагивая вдоль окна. Юрий смотрел на него со смешанным чувством страха и сострадания. — Если б еще было чувство. Нет, не обольщайся, я ее лучше знаю, Шурочку, вижу ее насквозь… На Викешу крючок закидывала, на эту акулу, да он ее вместе с крючком проглотит. Может, и глотал уже… Но ей урок не впрок, у нее цена неразменная. Ах, ах… Трогательно увлекающаяся натура… Поиски сильного человека, лошадки, на которую можно поставить. — Он остановился, выставив палец, как пистолет. — Но для этого тоже нужно моральное право, да, нужно иметь право на хорошего человека, на его любовь, а такой человек ее-то уж раскусил бы сразу!