— Не помешал? — Он взял с плиты коробок и зачем-то стал жечь спички.

— Нет-нет, заходите, — обернулся профессор, — милости просим к нашему шалашу.

Шурочка даже не шелохнулась. Юрий лишь успел заметить в профиль ее полуоткрытый рот, опущенные ресницы.

Он был здесь лишний.

У него закружилась голова.

Еще секунда или две… Или тысяча… Все как в тумане…

— Дрянь… — будто кто-то другой вымолвил за него в поплывшие лица.

Потом он спускался по лестнице в дохнувший сыростью подъезд, твердо, как солдат на плацу, ставя ногу. Во дворе на мокром ветру остановился, чего-то выжидая. Сеялся колкий дождь. Слепили фарами сквозь ограду мчавшиеся машины. Еще с полчаса бродил по изрытому стройкой двору, продрог насквозь, но идти было некуда.

В затишке у ворот он стоял долго, уже не чувствуя холода, вконец отупев, поежился, услышав знакомые голоса. Промелькнули две фигуры: бледное личико под темным шлемом прически. И рядом — квадратный клетчатый реглан Викентия Викентьевича.

— Вас удобно провожать, — донесся голос профессора, — все рядом.

— Да, не Москва.

В подъезде появился Семен, на ходу напяливая куртку.

Он торопился, даже не заметил, как задел Юрия полой.

— Постой… — Юрий схватил его за рукав и тут же отпустил.

— В чем дело? — спросил Семен. Некоторое время исподлобья смотрел на Юрия, затем в глазах его, отражавших свет фонаря, мелькнуло что-то похожее на усталость, она сменилась удивлением и откровенной злостью. — Ты… У тебя что, тоже к ней претензии? Ха-ха… А шиш вам вместе с Викеней, кав-ва-леры, так вашу…

Уже плохо соображая, Юрий схватил его за грудки, тряхнул…

Семен ударил его по рукам:

— Рехнулся?

— Идиоты, — вырос между ними Петр. — Драки еще не хватало.

— Та-ак, — уже насмешливо протянул Семен. Вдруг сморщился, как от зубной боли, и с каким-то веселым злорадством добавил: — Еще одна жертва, поздравляю! — Махнул рукой и, покачиваясь, словно на ходулях, зашагал в темноту вслед за ушедшей парой.

Сердце у Юрия стучало, будто челнок, бешено разматывающий нить — тонкий невиданный нерв, тянувшийся за светлым плащом. Вот он скроется за углом, и тогда — обрыв, конец.

— Пойдем, — тихо сказал Петр, сжимая ему плечо, — пойдем, Юрок… Ты что, на нем злость сгонял?

— Сам не знаю. Помутилось. Тошнит от всего.

В подъезде, прислонясь к дверям, застыла Анфиса. Она стояла как слепая и прикрывала рот косынкой.

— Идемте с нами, — пригласил Петр. — Простудитесь.

Руки у нее были словно неживые. На лестнице она вдруг остановилась и со стоном уткнулась в стену.

— Парази-ит… ушел!..

Первые дни было худо: трясло в горячке. Он вжимался в матрац и дрожал под двумя одеялами и старым, пахнувшим овчиной кожухом, валявшимся у Петра со студенческих лет. Петр предлагал испытанное средство: «Сбегать, что ли?» Но получал отказ.

— Все ж таки ты не от мира сего, ей-богу!

Откуда ему было знать, что в Юрином больном мозгу выпивка связывалась с поездкой в село и с последним проклятым вечером. В ней таился обман. Слишком короткой была радость — хмельная, зыбкая, переменчивая, неуловимая, как сама она, женщина, чьего имени пугливо сторонилась память. Он больше не хотел ни тайн, ни открытий, призрачных, как тот памятный ночной большак, грозящий снести в кювет, ничего, кроме простоты и ясности… А их не было.

На улице клубился туман. Пятый день туман, глухой, съедавший звуки, шорохи, краски. Иногда Юрию казалось, что он остался один на всей земле.

Как во сне, видел он просиявшего при виде Шурочки профессора, как она согнала его, Юрия, с кресла, а сама кокетливо уселась на его место, точно он для нее ничего не значил… А потом эту сцену на кухне. И себя, смешного и жалкого, со спичками в дрожащих пальцах. Сжимал зубы, полный бессильной обиды и презрения к себе. Иногда наступал просвет, и он думал о том, что их связывает. И что оно такое — любовь? Несчастье? Без глаз, без души, вдруг навалилось, затмило солнце, и ты упал, точно рыцарь в нелепых доспехах. Беспомощный. Смешной. Только потому, что звал ее, ждал, как мальчишка. Ну нет! Сил хватит задушить ее. Хватит! Но обидно…

Он вцеплялся зубами в подушку, впервые за многие годы на глазах выступали слезы.

И так же быстро схлынуло, отошло, будто спала пелена. И снова кто-то чужой, миротворный, по-кошачьи ласково тронул за сердце: «А что, собственно, произошло? Преувеличиваешь, как всегда… Милая деловая беседа с Викентием Викентьевичем. Такая честь! Должно быть, он уговаривал ее не лезть в авантюру с окислами, не связываться с мальчишкой… Два-три колких, уничтожающих слова — это он умеет. А женская психика так неустойчива… А Семен? Зачем же он-то бежал за ней? Спьяну? Влюбился? Чепуха собачья. Весь вечер он был какой-то странный, какой его червь грызет? Но вернулся он быстро: слышно было, как грохнула дверь. Значит, ничего у них не склеилось, только профессору расстроил проводы. Вот и славно. И зачем убиваться…»

Так убедителен был этот внутренний голос, так ясно излагал, а вот облегчения не принес.

За окном серел день, по асфальту шуршали машины. Он долго лежал, глядя в потолок. Потом взял со стула блокнот, машинально полистал. В нем были отправные Шурочкиных опытов. Он взял его еще в тот памятный день. Красная книжица, тонко отдававшая духами, вызывала неприязнь, словно была живым существом. Пересилив себя, он принялся за наброски, вычерчивание схемы. Порой сквозь сетку линий и цифр всплывало ее лицо. Он не мог уловить его черты: то брови, то глаза, то улыбка. Их нельзя было собрать воедино.

Пестрели выкладками листки, в них жила чужая мысль. Ее.

Думал: «Работай мы вместе…» При одной мысли об этом залихорадило. Помедлив, он встал и вышел в коридор, взял телефонную трубку.

Сквозь гул вентилятора, разноголосицу цеха донеслась отрывистая Любина скороговорка:

— Вам сказано — делайте! О господи, бумажкины дети… Да! Я слушаю. А, это ты. Христос воскрес…

— Послушай, Люба…

— Назола! Выпиши ему хоть пять приказов, пусть успокоится. Это не тебе, да-да, Юрок, я слушаю. Эти технологи меня доконали… Меняйте установку. Сейчас приду и помогу. Все, можете быть свободны… Понимаешь, прислали на мою голову юных специалистов. Все юные, а я одна — хоть разорвись.

— Я и хотел спросить… Как у тебя с кадрами?

Трубка настороженно затихла.

— Ты что?..

— Хочу в цех.

— Шутишь?.. — Трубка снова умолкла; он весь напрягся, перестав дышать. — Хочешь сбежать до техсовета?

— Это какого же?

— Не знаешь, что ли? Семен с Волобужским мутят. Настояли собрать технический совет, пригласить директора. Надькин-то все мудрит над корпусом, никого слушать не хочет, на тебя ссылается. В общем, ты — анархист и дезорганизатор.

— Ого! — Юрий нервно хохотнул, закашлялся.

— Послушай, это серьезнее, чем тебе кажется!

— Но ты-то знаешь, что это абсурд! — У него вспотел лоб.

— Я-то знаю, — сочувствовала трубка, — но профессор не зря прикатил. Работа и так затянулась, а ты ему под горячую руку… Судьба-индейка. Заказывай музыку, трусишка…

— Понятно, — хрипло сказал он и хотел было повесить трубку, но что-то в голосе Любы, в том, как беспечно прозвучало «трусишка», остановило его. — Слушай, а зачем, собственно, техсовет, если у них все решено заранее, кому эта комедия нужна? Тебе, что ли?

— Если они выиграют, то останется подписать сдачу образца — и он пойдет на выставку.

— На витрину! Для зевак, для медалей и отчетов?

— Так что ты прямо-таки необходим на техсовете…

— Для того чтобы подписать акт?

— Ты же зампред приемочной комиссии. Тебя еще никто не снимал. — И снова что-то непонятное уловил он в этой странно игривой манере выражать мысль. — А насчет того, чтобы подписать, это твое дело — подписывать или нет. Дело совести.

Он словно бы споткнулся на ровном месте.

— Что-нибудь не ясно? — спросила Люба.