Как бы не так! Не только в городе — во всем районе, наверное, не осталось уголка, где бы не побывал за месяц ее голубой «Москвич», развозя рабочих на крестины, именины, свадьбы. По утрам у нее припухшие глаза. Опаздывает, зато к концу дня удивительно пунктуальна. Без пяти пять на ней уже пыльник. «Что так рано?» — «Пока выйду, будет ровно пять». Куда только он ни пытался ее вовлечь — начиная от стенгазеты и кончая лагерной комиссией (ведь у нее тоже ребенок), — ни разу не явилась. Начнешь уговаривать — взглянет как в пустоту.

Правда, сегодня… Да, что-то с ней сегодня случилось: приглашала. Только незачем было говорить ему «шеф»… И еще она сказала «Юрочка». Странно…

Нащупав полотенце, протер глаза. В дверях, прислонясь к косяку, стояли Петр и Семен. В руке у Семена качалась алюминиевая сковородка. Тонкие ноздри его насмешливо вздрагивали.

— По-моему, ты все-таки не прав, — сказал Юрий упрямо. — Вот если к женщине… ну, в общем, к человеку относиться с уважением, он не сможет не оценить этого, тем же и отплатит, вот так!

Он опустил ресницы, длинные, черными метелками, с внезапной остротой понял, что вид у него в эту минуту до отвращения наивный.

— Ангел! — прошептал Семен.

— Лучше ангел, чем черт.

— Синева. Чистота. Сверкающие высоты!.. А вообще, оставь ее в покое.

— Хватит! — перебил Петр, оттирая плечом Грохота. — Один ноль в пользу возвышенных натур. Самое время поручить ему дело сугубо земное.

— Например, поджарку, — поддакнул Семен. — Мясо режут так: берут ножик…

— Хотите — стряпайте. А я не хочу. И в кино тоже.

Приятели молча переглянулись.

— Ну, это уже предательство, — поморщился Семен. — Сам установил строгое домашнее расписание… Ладно, мы тоже не пойдем. Ляжем и будем голодать. И пусть тебя замучит твоя чистая совесть. Все! Через полчаса идем. Спустимся в кафе, Фиса сдает смену и отвалит нам из собственного резерва на десертик. А мы ее — с собой.

— За ее же счет?

— Сдаюсь, — сказал Семен. — Пошли, Петр, человек просто экономит, как бы его на билет не раскололи.

— А с Шурой бы пошел? — спросил Петр.

— Н-не знаю.

— Вот видишь, — усмехнулся Семен. — Я же сказал: катастрофа. Гибель «Титаника».

— Чудак, — вздохнул Петр, — канителиться тут весь вечер?

…В комнате сгущались сумерки, квадратом алела распахнутая на закат балконная дверь, по бокам ее опавшими парусами колыхались занавески. Стол. Кровать. Этажерка.

Читать не хотелось.

В углу валялись забытые гантели. С детства он мечтал быть высоким, потому и стал заниматься. Оказалось, что поднимание тяжестей тормозит рост. Но уже было поздно, привык. Мать качала головой, когда он, уезжая, запихивал эти болванки в брезентовый куль. Взял бы лучше вещмешок с ватрушками. Спорить с сыном было бесполезно. В пятнадцать лет он уже работал, да и потом, после армии, был не только студентом, но и кормильцем.

Поднял литые кругляши, выжал их пару раз, подбросил. И отошел, придвинув плетеное кресло к балкону. Положительно не знал, чем заняться.

С кухни доносились перестук посуды, ворчливый голос Семена. Потом он крикнул:

— Шеф! Помоги завязать галстук.

Скрипнула дверь. Юрий повернулся в кресле.

— Тю! — фыркнул Петр. — Уже в пижаме?.. Мы тебе там оставили, с лучком.

— Ладно.

— Может, все-таки сходим? После кино потанцуем.

Нет, надоело слушать всю дорогу Семена да смотреть, как буфетчица Анфиса заискивающе хохочет. Не нужна она ему, и он ей, наверное, тоже.

— Сыграли бы здесь в шахматишки. Кой черт там делать?

На круглом курносом лице Петра пестрели веснушки, верхняя короткая губа обнажала десны, казалось, он все время виновато улыбается. Юрию вдруг захотелось, чтобы он остался. Но…

— Пошли, Петруха! — прозвучало за дверью.

С минуту еще туфли Петра поблескивали на пороге, затем исчезли. Ну и пусть. Одному даже лучше.

Облака уплывали к закату — белые, с плоскими алыми днищами. И далекая заводская труба над срезом балкона тоже плыла. Потом все остановилось. Бездонное небо кружило голову. Тугая, колышущаяся синева. И в ней далеко-далеко проклюнулась первая звездочка. Лучи ее росли в смеженных ресницах, маня и тревожа. Может быть, та самая, что виделась в детстве с травяного поля за аэродромом, где он ждал с полетов отца. Скалистая звезда с красным цветком альпареллой на самой вершине.

Альпарелла — чудно́е имя, то ли вычитанное, то ли выдуманное. Символ сказочных богатств, удивительных кладов, которые он, ученик девятого «А», подарит родному городу. А цветок — ей.

И он снова вернулся на мгновение в те давние дни, представил на скале фигуру открывателя со вскинутыми к небу руками. А кто она? Не все ли равно. Главное, что она будет. Иначе разве стал бы он искать альпареллу, бороться со смерчами и пустотой?!

«Он твой, понимаешь?»

«Понимаю», — скажет она.

«Чепуха… Господи, о чем я думаю?»

Наверное, он вздремнул, и все это приснилось. Протер глаза, увидел себя в круглом бритвенном зеркальце — худое смуглое лицо, черную завихрушку надо лбом — и почувствовал, что краснеет. Интересно, почему есть вещи, о которых нельзя говорить вслух? Засмеют…

«Мальчишка и есть, не чета Семену. Правда, Семен постарше, но ведь и мне уже тридцать».

Летчиком он так и не стал, хотя военком, тоже в прошлом военный пилот-испытатель, сказал на поминках отца весной сорок пятого: «Одобряю твое намерение, пойдешь на смену Ивану, помогу». Не смог помочь, не прошел Юрка испытаний, вестибулярный аппарат подвел. Зато как он обрадовал мать, когда спустя год приняли его на электротехнический, после армии уже через три года послал ей первый перевод. На практике заработал. А когда они стали возиться с полупроводниками, старая мечта словно ожила, приняв новое воплощение. Ведь то, что они делали, рано или поздно, возможно, примут на вооружение ракеты, космические корабли. Какой-то маленький узелок, деталь, сделанная его руками, полетит туда, в неведомое пространство. И он, не делясь ни с кем своей радостью, чувствовал себя причастным к небесным рейсам, к будущему, ради которого так рано ушел из жизни отец.

Телефон трещал настойчиво, долго, ему не хотелось подходить: должно быть, кто-то из многочисленных знакомых разыскивает Семена — кому еще звонить в субботний вечер? Он снял трубку, сказал:

— Слушаю, — и тотчас ощутил спазмочки в горле.

— Ты что, простыл? — спросила Шурочка. — Один дома?

— Да нет. Такая духота. — Он откашлялся и начал путано объяснять, что сейчас-то он один, ребята недавно ушли… когда будут — неизвестно. И сам не понял, к чему эти подробности.

— Да они мне и не нужны вовсе. — В голосе ее почувствовалась усмешка.

— И Семен?

— Тем более!

— А кто тебе нужен?

— Передай ему: мы с Надькиным все-таки решили завтра поехать к нему на садовый участок, надо помочь старику забрать вещи.

«Завтра и позвонила бы…»

— А вдруг опоздаешь в понедельник?

— Ну… Мне же в садик дочь отводить.

— Ладно, передам.

Он положил трубку и еще долго стоял, глядя с балкона на краснокрыший, тонущий в соснах городок.

У Надькина дергалась щека, по-детски моргали ясные глаза. Из его сбивчивой речи Юрий только и понял, что Шурочка сидит в милиции и ему нужно немедленно явиться к парторгу. Часы показывали девять, у печи дежурила одна Вилька, девчонки-подсобницы болтали у окна с парнями из цеха.

— Да я-то при чем? Скажите Грохоту!

Надькин, переминаясь, скрипнул протезом…

Пришлось идти.

Еще издали сквозь стеклянную дверь заметил — Любы в кабинете не было. Коренастая фигура Чугунова возвышалась над низеньким столиком, облитая лучами солнца. Строгое, точно из темного дуба, лицо поблескивало усталым глянцем: перед ним лежала книжка, видимо учебник.

Юрий остановился, не решаясь входить. Отношения с новым начальником оставались неясными. Началось с приезда профессора. Семен схватился за новую разработку, не обсудив как следует разделение обязанностей: что будет делать институт, что цех. Юрий сказал ему напрямик: «Может, твоему Чугунову реклама льстит, но он некомпетентен, а ты-то соображаешь». Семен отмахнулся, но, кажется, понял. На другой день потребовал прислать институтского специалиста — Шурочку. Значит, Семен все-таки переговорил с Чугуновым, а заодно мог брякнуть насчет «некомпетентности» и «рекламы». С него станется.