— Друзья!.. Давно отгремела война, покончено с фашистами и ихним охвостьем… Заказана бандюгам дорога на землю, что их родила, это удел всех, кто идет против народа… Бесславие! И вечная память героям, нашим землякам и нашим друзьям советским солдатам, нашим братьям, освободителям… Вот мать разведчика Николая, погибшего от руки бандитов. Рано потеряла она своего сыночка, рано ушел он от нас… Памятью павших друзей, крепостью нашей дружбы, могуществом нашей Родины клянемся оберегать мир на земле…
Андрей и сам не понял, как они очутились рядом — он и седая, сгорбленная женщина в хусточке, с ясными заплаканными глазами.
Они стояли у обелиска, и он поддерживал ее за плечи, ощущая странно-непривычное, нежное чувство родства.
— Так вы и есть его командир? — спросила она. — Рассказали бы, как же он, Коленька мой… Как он жил тут, как воевал, редко писал, так редко…
— Вы успокойтесь. Будем возвращаться, все расскажу.
— Так вы ж на поезде, а мне тута близко, сто километров.
— Знаю.
— Нас исполком привез.
— Да…
— Как же так, встренулись и расставаться?..
— А возьму и приеду к вам в Коровичи, найду время.
— Помните, значит?
— Коровичи? Ну как же, я ведь его в отпуск гнал, на свой страх и риск, да не пришлось.
— Верно. Ах ты боже ж мой. Он писав, шо прииде, да не успив. А вы-то… То ж так… так, Коленька-то мне про вас отписывал, скольки раз…
Она взглянула на него из-под платка — застенчиво, с тихим, все понимающим участием, сказала чуть слышно:
— Приезжайте… У нас хорошо.
— Приеду, мама…
Впервые за многие годы произнес это слово и умолк.
Заиграл горн, и пионеры понесли венки. Впереди шел рослый рыжеватый мальчуган. Он первым положил венок и, вернувшись, подошел к ним, тронул старуху за рукав.
— Вы мать Николая? Мне дядько Довбня казав.
— Я, деточка…
— Мама вам кланялась. Она помнит тех солдат, что тогда тут стояли гарнизоном. Сказала, будет кто из знакомых, то передай привет.
— А где ж она, твоя мама?
— Во Львове, на семинаре культработников! — не без гордости сказал мальчишка. — Она всей районной самодеятельностью командует. И сама поет! Батько говорит, не так, правда, как прежде, голос на собраниях растренькала. — Он рассмеялся заливчатым звоночком, чуть откинув голову, и махнул рукой у подбородка. И этот смех, и жест… Андрей вдруг почувствовал слабость, будто горячей рукой сжали сердце.
— Ты свободен сейчас? Поговорить бы… — спросил как взрослого.
— А я и вас знаю, вы бывший ихний командир…
— Так ты свободен? — будто кто другой за него спрашивал чужим, хриповатым голосом. — Или занят?
— Не-а, батько отпустил до обеда. А вы когда едете?
— Поезд в час.
— А можно вас проводить? Вы сами откуда?
— Можно… Конечно же!.. Из Москвы…
У мальчишки округлились глаза.
— Из самой Москвы, — прошептал он завороженно.
— Мать, — сказал Андрей все тем же неживым голосом. — Расстаемся, до встречи. Буду у вас, непременно…
— До свидания, сынок. — Потянувшись, она припала щекой к его плечу. — Заезжай и начальника своего, слышь, захвати. Вот бы хорошо. Отдохнули у нас…
— Да-да, обязательно…
Что-то с ним творилось, всего трясло, и он держал руки в карманах, стараясь пересилить дрожь.
— Пойдем. Звать-то тебя как?
Он вел его, крепко сжимая острый мальчишечий локоть, словно боясь, что потеряет и уже никогда не найдет.
Отыскать в толпе Сердечкина, договориться о встрече на вокзале было делом пяти минут. И все это время, пока он отыскивал и разговаривал с Иваном Петровичем, изнутри его глушило толчками, сбивалось дыхание.
— А чего торопиться?
— Так… надо.
— Тут вроде поминки накоротке затевают. Да и секретарь… со мной поговорить хочет. Думаю, на шефство нацелился, все-таки союзного значения завод, — подмигнул весело.
— Да-да, вы им помогите в чем надо.
— Что за вопрос? — Сердечкин удивленно покосился на мальчишку. — Тезка твой — рыжий.
— Я седой… А ждать вас буду на вокзале.
— Ну смотри, билеты обратные у меня.
Они пошли боковой аллеей, впереди расстилалось знакомое поле, перерезанное вдали блескучей колеей железной дороги, в купах зелени белело новое зданьице вокзала. Он все еще не выпускал ребячьей руки. Мальчишка поглядывал на него сначала с любопытством, потом беспокойно.
— Вы не заболели, часом?
— Нет, а что?
— Ладонь у вас огнем палит.
На опушке у поля Андрей присел на пенек, закурил, снова поднялся и, опять опускаясь, точно в омут, сказал:
— Так как же тебя… звать?
— Андрей…
— Вот как… По батьке, значит?
Он все еще не верил, боялся спросить о главном, пробирался к нему, как сквозь душные заросли.
— Не, батько — Федор.
— Да-да, конечно. Работает где?
— На заводе, — удивился мальчик, — где ж ему еще работать? Бухгалтером. Он пришлый, из Винницы, приехал с госпиталя на побывку к родичам, без руки. Тут и остался, давно это было…
— Сколько тебе?
— Тринадцать скоро.
Так… Все правильно. Тогда, зимой, тринадцать лет назад, никого еще не было. Никакой Винницы… А были они, двое, в его холодной комнатухе…
— Как же ты узнал меня?
— А по фото. На комоде у нас ваша карточка. И письма.
— Письма?!
— Ну да… В бабкиной шкатулке нашли ваши письма… после ее отъезда в Польшу. — Он помолчал, знакомо глянув исподлобья. И вдруг спросил, заморгав опасливо: — Вы с мамой дружили, да?
«Смышленый какой. Ну и пацан. — Ему хотелось крикнуть: «Сын! Родненький мой!» Но слова застряли в горле. — Как же так? Не сказала она сыну, не открылась? Письма… Значит, не знала о них, пока не нашла в шкатулке. А потом?.. А сейчас?»
Вправе ли он… без нее. Да и его ли сын? Ах, его не его, Стефкин! А мог быть и его. Теперь уж не будет.
— Значит, по отцу ты — Федорович?
— Ну.
«Вот так, есть сын — и нет сына».
Что-то прочел в его лице мальчишка, в знакомых синих его, Андрея, глазах словно бы мелькнула смятенность, след какой-то беды, смутная догадка, и Андрею показалось, что еще слово — и оба они сейчас полетят в бездну. Горячий румянец тронул бледные, в веснушках, височки, полился к дрогнувшим щекам, и Андрей понял, что, если не застопорит сейчас, не найдет опоры, все пропало — покатится, обрушится, костей не соберешь. Нет уж, через силу приказал он себе, сам катись, но молча. Пока можно, молчи! Налетевший ветер перебирал пожухлые от дневной жары листья на ракитах, кружилась земля в предвечернем тоскующем мареве.
— Так, — сказал он тихо, — все правильно.
— Пора мне, — отозвался Андрей-маленький, беспокойно раскрыв глаза, — совсем забув, надо батьке суп разогреть.
— Это обязательно?
— Сегодня у него отчет, прибежит на минуту — и назад.
— Ясно.
— А вы бы какую таблетку все же приняли, бледный совсем.
— Спасибо, поищу на вокзале. В самом деле неважно себя чувствую. Совсем худо.
— Видно, старое ранение сказывается? — все еще напряженно спросил мальчишка. — У батьки вот тоже. Бывает, болит рука. Нет ее, а болит.
— Да-да… Хороший он у тебя?
— А?.. Добрый. Велосипед обещал купить.
— Это хорошо.
— Что?
— Все… Ты вот что, передавай привет Стефе. Маме привет.
— Ладно. Она рада будет, верно?
— Раз дружили — конечно… — Слова не давались ему, он пробормотал первое попавшееся: — Мы были первые ее слушатели. Я-то помню, как она пела.
— Правда? — Андрейка рассмеялся с явным облегчением, все еще не сводя глаз с Андрея. А тот перевел дыхание, снова присел на пенек, лихорадочно шаря в карманах сигареты. Еще нашел в себе силы, улыбнулся:
— Само собой.
— Обязательно передам. Скажу: горячий привет тебе от командира.
— Скажи просто — от Андрея.
— Ага…
— Как здоровье-то ее? Ей ведь тоже тогда досталось — пуля в плечо…
— Ага. Ничего, обошлось. Все мне рассказывала… Когда еще маленький был. Возьмет меня к себе, а батьку в кухню на топчан, и мы до полночи все говорим, говорим, и я как будто сам все видел. И как тут клуб взорвали, и как бабка уехала. Бабка уехала к деду, а мама тут осталась, вот ей трудно было со мной. А потом на завод пошла контролером, потом в клуб начальницей, потом в исполком… Ничего, обошлось, сейчас хорошо живем… — Он вдруг знакомо скосил глаза, отмахнувшись ладошкой, и все опять в Андрее обмерло. — А нас в Москву осенью повезут, на экскурсию, в Мавзолей, я зайду к вам?..
