— Темно, ошибиться мог… — Бабенко замер на слове. — А может, и нет. Товарищ лейтенант, может, это он, тот, тот самый плосконосый, шо на свинью нас подбив, на гулянке. Гад буду, он, больше некому. Я ведь потом вспомнил — с перебитым носом… Тут у них и гнездо, значит.
— Скоро узнаем.
— Надо же…
— Плоское лицо со шрамиком, нос вдавлен, как у боксера.
— Точно! А вы откуда…
«Так… — мысль заработала лихорадочно. Он все больше убеждался в собственной догадке. — Значит, у Степана — обычная явка, и пропавший Монах шел именно к нему. Зачем? Что ему нужно здесь, почему все-таки отпустили провожать Степана, а сами остались? Глупо. Никогда бы они не решились на эту детскую забаву с «провожанием», тут должен быть какой-то определенный план. И ведь нашли место, не дураки». Все еще не мог, не разрешал себе даже помыслить о том, что Митрич причастен к этой истории.
Невдалеке заскрипели полозья, послышался голос Лахно:
— Товарищ помкомвзвода, пожалуйста в транспорт.
— Давай, — сказал Андрей завозившемуся под окном на бревне помощнику. — Давай не задерживай.
— До свидания, — сказал Юра, — я скоро вернусь. Уверен…
Вскоре скрип саней затих во мгле.
И только сейчас спохватился: попросить бы Юру разузнать о Стефе. Мысль о ней заставила сжаться сердце. И тотчас, перебивая щемоту, подступила волна теплой радости, и он, уже доверяясь одному лишь светлому чутью, вдруг поверил, что со Стефкой обойдется и, может быть, жизнь еще улыбнется им…
…Было по-прежнему тихо, в свете луны поблескивали автоматы, мороз пробирал все крепче, казалось, звездное небо, точно огромный ледник, накрыло их здесь. Греться поочередно в хате было рискованно — от этих бандюг всего можно ждать…
Довбни все не было. Из бурта снова вылетела огненная пунктирная струя и ушла к оврагу.
Ей ответил дружный треск автоматов, пули уходили в дыру, как в воду, с глухим шлепаньем.
— Беречь патроны! Бабенко, давай к тому углу… И гляди в оба!..
— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спросил Политкин. — Так они нас измором возьмут. И на что надеются?
Андрей уже знал, что делать. До приезда Довбни надо устранить неожиданность, могли в самом деле рвануть из ямы напропалую, иного выхода не было, а темнота им на руку, и патронов у них, видно, до черта.
— Быстро к сараю, — приказал он Политкину, — тащи сено, только осторожно. Сюда, ко мне…
Чуть погодя солдат подполз с огромной, перевязанной ремнем охапкой, попросил, запыхавшись, коробок со спичками:
— Дай-ка я, лейтенант… Не командирское дело. Ты у нас все же один.
— Мы все одни.
Он не мог рисковать людьми, а за себя почему-то был спокоен, весь затвердевший от ненависти, вошедшей в него с той минуты, когда он ощутил в руках хрупкое тело в меховой дошке. Остекленевший взгляд Николая нет-нет и всплывал перед глазами, звал отомстить. Нет, он не мог ошибиться, слишком много смертей видел на коротком своем веку. Хватит! И сейчас уже ни о чем не мог думать, кроме прятавшего бандитов черного, покрытого снопами зева на белом снегу, весь напрягся, точно взведенный до предела жесткой пружиной.
И когда он полз к яме с ворохом сена, чувствуя за собой нацеленные стволы автоматов, в душе было пусто и холодно. Снова полоснула огненная очередь, он пригнул голову, уткнулся в снег, улыбаясь мертвой, каменной усмешкой.
Все вобрала эта усмешка — постоянный, ставший привычным риск двухлетней окопной жизни, тяжкие эти послевоенные месяцы, скитания по лесам, ночевки в сугробах, тягучий голод в тиши промерзших рассветов. В эту минуту он уже не представлял себе врагов в отдельности — немцев, полицаев, бандеровцев, все они слились перед ним в одно лицо с кошачьим затаенным взглядом. Мир разваливался надвое, четко, напоминая об извечной непримиримости ко всяческому злу.
«Если враг не сдается…» — давние, слышанные с детства слова. Он никогда не задумывался над их смыслом, принимал не раздумывая. Даже немцы во время его разведпоисков, ставших будничным ремеслом, не вызывали в нем такой отчаянной ненависти. Зло как бы воплощалось в обличье Степана — переменчивом, неуловимо-насмешливом, затаившем неистребимую жестокость. Извечное лживое лицо войны, с ее кровью, насилием, онемевшими на пепелищах детьми, с той же изломанной страхом судьбой Фурманихи, с мертвыми звездами в Колькиных зрачках, — все было в этой кошачьей морде, стремящейся к власти над людьми. Мысли спутались…
— Хорошо сенцо, — озабоченно пробормотал Политкин, все-таки поползший следом. — Достать бы еще гранатной.
— Пока не надо, выкурим, как крыс. А теперь давай назад…
— Товарищ лейтенант…
— Кому говорят! Страхуйте из-за угла, вдруг выскочат.
— Есть.
Андрей двинулся дальше к бурту, обдирая ладони о мерзлый снег. Дважды залегал под свинцовым дождем, все так же жестко улыбаясь, и снова полз. Потом, вынув зубами спичку, чиркнул о коробок и швырнул схваченную пламенем вязанку в черный провал, тотчас бросил еще одну и еще…
Белый дым повалил из ямы, подымаясь столбом.
— Выходи, Степа! — рявкнул от угла Бабенко, наставив автомат. — Выходи, гад, пока живой!
Дымный столб стал прозрачен, истаивая постепенно, уродливая тень его с бессильно поднятыми рукавами высветилась в вышине. Гулко выстукивало сердце, Андрей стал отползать, схрон по-прежнему чернел округлой пастью.
И опять полоснуло огнем, он уткнулся в сугроб, машинально тронув ухо, и по тому, как оно зашлось холодком, понял: зацепило все-таки. Он приложил к мочке комок снега и в два прыжка очутился за хатой.
— Куда вас понесло, надо же… — пробормотал Политкин, протягивая завалявшийся в кармане пакетик. — Задело?
— Крови не было…
— Видно, обожгло. Обойдется.
— Черт-те шо, а не драка, — пробубнил Бабенко. — Зарылись в нору.
Андрей и сам не понимал, почему не сработало горящее сено.
А из схрона уже почти беспрестанно хлестали очереди автоматов, по звуку он определил — не меньше двух. Бандиты, видно, не думали сдаваться, непонятно на что надеясь.
Издали с бугра донесся голос вернувшегося помкомвзвода, Андрей различил три приближающиеся фигуры.
Митрича узнал по огромному капелюху. Старик шел горбясь, а следом, чуть выставив автомат, частил Мурзаев — вел председателя точно под конвоем. Все еще не решаясь заговорить с ним, не зная, как себя вести, Андрей сказал негромко:
— Заходите в дом… Мурзаев, марш к Бабенко, на тот угол.
За Митричем натужно, со скрипом затворилась дверь, Юра торопливо, с лихорадочным придыханием доложил:
— Николай погиб… Довбня…
Андрей невольно снял шапку, и Юра, запнувшись на слове, последовал его примеру.
— Что — Довбня? — наконец спросил Андрей.
— Будет вот-вот, вызвал из района наряд с инструментом… Ну а со мной все в порядке! Вот гранат прихватил.
Андрей не понял, с каким «инструментом». Минировать, что ли, собрались этот проклятый бурт? Но переспрашивать не стал, ждал, что Юра обмолвится хоть словом о Стефе, ведь был же он в больнице, мог сообразить. И Юра, видно почувствовав, чего ждет лейтенант, сказал путано:
— Не было… это… времени. Торопился… понимаете.
Андрей вздохнул с облегчением — втайне страшился услышать худую весть, лучше уж оставаться в неведении. И без того все внутри было натянуто как струна, вот-вот сорвется, а еще предстоял разговор с Митричем, и надо было собраться, взять себя в руки.
Когда он вошел в хату, хозяйка по-прежнему сидела как изваяние в углу, а супруг — за столом, положив перед собой огромные, раскрасневшиеся от мороза кулаки. Он так и не разделся, лишь капелюх лежал рядом, искрясь обтаявшим снегом. Глаза его застыло смотрели на лампу, в огнистой синеве их жила тоска.
Снаружи нет-нет и прорывалась пальба — дробно, с глухой обреченностью огрызалось подземелье, после чего всякий раз Бабенко орал «ультиматум» вперемежку с матерщиной.
— Известно вам, кто там, Иван Митрич? — спросил Андрей, через силу принудив себя к уважительному обращению.
