— Какие еще парубки?!

«А, черт! Кто будет разбираться в тонкостях. Грабеж… Гарнизон, прибывший сюда с благородной миссией, увяз, как в трясине. Все, конец».

Страх, не испытываемый никогда прежде, схватил за душу, и он понял, что с этой минуты вынужден будет петлять и оправдываться. В чем? Да не может быть, чтобы они, его ребята, натворили такое. Вдруг пришло на ум: «Спанталычили… парубки». А может, и впрямь провокация, с умыслом? Поди теперь докажи. А надо! Только сейчас Андрей со всей остротой осознал свою вину и ответственность. Не чувствуя под собой ног, зашагал вдоль бараков — вначале быстро, потом медленней — к темневшей невдалеке группе солдат, среди которых маячили фигуры Довбни и женщины в белом кожушке. Он сразу узнал ее — Гапа, Горпина!

На дворе совсем рассвело. Пушил снежок, над домами прозрачно курились трубы, но людей пока не было видно, и он снова побежал. Не хватало еще свидетелей… Хотя через час-другой о происшествии станет известно всем.

— Здравия желаю, — потупясь, ответил на приветствие Довбня.

И в том, как он скользнул по нему взглядом, в непривычном холодке, затаившемся в этом вежливо оброненном приветствии, чувствовалось явное отчуждение. С упавшим сердцем ощутил Андрей как бы пролегшую между ними черту закона.

— Вам-то, лейтенант, неизвестно, случаем, чья все же была машина? — спросил Довбня, вглядываясь в заметаемые порошей следы протекторов. Должно быть, ему неловко было вот так, официально, по долгу службы, задавать вопросы человеку, которого он не хотел, не мог подозревать в случившемся. Казалось, самим вопросом он подсказывает ответ.

Андрей, немного успокоившись, довольно бодро заявил:

— Не знаю, их тут много ездит. Сами видели — перемещаются части.

— Бывает, иной заночует, — вставил Бабенко.

— У кого ночевал этот? — повернулся к Андрею Довбня.

Кажется, старшина был не так уж добр, как показалось Андрею. Теперь в нем говорил лишь инстинкт самосохранения.

— Кто-нибудь ночевал у нас? — спросил он Бабенко.

— Шо вы, товарищ лейтенант, — тотчас нашелся ефрейтор, шмыгнув носом, — вы ж сами запретили, воинский гарнизон. Разве можно нарушать порядок? Видать, в машине и дрыхнул.

Довбня даже рот раскрыл.

— Ко мне заходили якие-то, один в куфайке с погонами, — вдруг вставил Ляшко, все это время сочувственно поглядывавший в сторону Андрея. — Брал воду для авто.

— Как выглядел?

— Темно было. Солдат и солдат. Я говорю: бери там на припечке ведро. Он узяв, потом скольки-то времени погодя поставил. А потом я по нужде вышел, ну, и… Гапу углядел.

Андрей испытывал смешанное чувство стыда и благодарности.

— Углядел, значит, — сказал Довбня. — А она тушку углядела.

— Какая там тушка — одни ножки…

— Вот именно. За ночь он ее, видно, прикончил.

— Возможно, они прикончили ее еще вечером в другом месте, — заметил Андрей. — А может, не ее скотина.

— Моя! — тихо молвила Горпина, опустив голову.

Мучительно сломанная бровь, прикушенная губа. Андрей отвернулся.

— Ладно, Горпина, — оборвал ее Довбня, — твои несчастья известные. — И, весь подобравшись, процедил: — Но закон есть закон, товарищ лейтенант, отыщем вора.

Будто отхлестал по щекам.

— А вы сделайте слепки со следов, — вдруг вклинился Бабенко, наивно выпучив глаза, — и сразу определите, что не наша машина.

— Заткнулся бы, — сказал Довбня, глядя под ноги, где уже не было никаких следов.

Андрей перевел дыхание. «Судьба, — мелькнула счастливая мысль. — Стефкин бог помогает мне, что ли».

— Ну что ж, — сказал Довбня, — дальше, при дороге, воинские части, машин полно. Пройдемте, лейтенант, прогуляемся, поглядим…

Вот когда он понял, что влип… Сонный с похмелья Николай, наверное, где-нибудь неподалеку, у дороги, затесался среди чужих машин и дремлет себе как ни в чем не бывало. Когда еще Юра его найдет, да пока раздобудут бензин — его оставалось совсем мало, только сейчас об этом вспомнил…

…Шли молча, метель затихла, выглянуло солнышко. Андрей до рези в глазах всматривался в уходящую вдаль шеренгу машин при дороге, боясь наткнуться на свою, ее можно было узнать сразу по обшарпанному кузову. Полуторки эти, прошедшие войну, доживали последние дни.

Довбня, очевидно не знавший в лицо Николая, начал с крайней новенькой трехтонки, показав копавшемуся в моторе водителю документ. Андрей усердно помогал ему приподнимать брезент, изредка высказывая предположения насчет того, как лучше уличить преступников — по пятнам крови.

— Мясо они могли выкинуть, а пятна смыть времени не хватило. Наверняка…

Довбня помалкивал, и, чем сдержанней он был, тем разговорчивей, ревностней становился Андрей, стараясь сбить с толку милиционера. То останавливал первых встречных солдат и начинал расспрашивать о прибывших ночью машинах, то советовал идти вглубь от дороги, где на просеках тоже виднелись машины, — только бы не вперед, — смотреть основательно, не упустить бы ни одной. Его прямо несло словами. И так продолжалось до тех пор, пока не укололся о прищуренный взгляд Довбни, поняв, что непривычная говорливость лишь выдает его с головой. И тотчас замолк, успокаивая себя тем, что Довбня попросту не уловит такой психологической тонкости.

— Вряд ли что отыщем, не дурак он — дожидаться нас, — произнес Андрей, наконец, с нарочитой небрежностью, все больше волнуясь: они продвигались вдоль колонны, и вероятность обнаружения машины росла. Но Довбня решил оставить в покое новые машины, да и первую, может быть, проверял лишь для того, чтобы испытать лейтенанта, его-то «старуху» он знал.

Эта его хитрость, в которой Андрей уже не сомневался, подсекла его и вместе с тем странно обозлила. Он замкнулся, насторожась, чувствуя, как натягивается между ними струна недоверия, враждебности, и от этого еще сильней ненавидел коварного старшину.

— Я вам непременно нужен? У меня дела…

— Да нет, ступайте по своим делам.

Но Андрей, точно завороженный, продолжал идти рядом, лишь поймал скользнувшую по красному лицу Довбни усмешку. Но ему уже было наплевать: судьба-индейка вывезет. Закурил, не глядя, протянул пачку сигарет милиционеру — почувствовал, что тот не собирается брать, и небрежно сунул обратно в карман.

— Побрезговали…

— Да… нет, просто, знаете, привык во всем обходиться своим. По мере, так сказать, возможности. — И уточнил со смешком: — Берегу достоинство…

«Бог ты мой, какая щепетильность».

— В таких мелочах?

— Это как сказать…

Андрей был задет за живое. В спокойном, чуть смущенном облике Довбни не ощущалось подвоха. Старшина вдруг заговорил, словно бы оправдываясь:

— Это, знаете, самое ценное — быть верным себе. Жизнь — штука сложная, и всякого в ней еще хватает… И колдобин и ухабов, а ты знай иди, не срывайся, не теряй курса. — Что-то удивительно знакомое прозвучало в его словах, в самом тоне — раздумчивом и вместе с тем жестком. Ну да, отец говорил то же самое. Очевидно, и Довбня подытоживал что-то свое, пережитое, не совсем связно, окольно… Замолк, не спеша чиркнув кресалом, закурил. — Обстоятельства, конечно, много значат. Как же! Я Маркса читал, про человека и про обстоятельства. А все же в трудные минуты, в испытаниях, нужно оставаться самим собой… Когда-то довелось мне хлебнуть месяц в лагере, до побега к партизанам, там всякое было, и предатели были. Но таких — единицы, а в массе-то люди все же люди, гордые существа…

— Эк вы куда от папирос шагнули, — заметил Андрей, ни на минуту не забывая, что жизнь его сейчас — в руках этого с виду простоватого, но довольно заковыристого мужичка.

— А это в большом и малом. С малого все и начинается, с потери, с уступки себе… Мир один, все в нем сплетено, замешано крутенько. — Он снова засмеялся, как бы застеснявшись своих обобщений. — Так сказать, диалектика…

Андрей не ответил, подавленный невесть откуда подступившим ощущением собственной униженности, родившей брезгливость к самому себе. Спасая честь мундира, он стал изворачиваться, хитрить, лгать. И вот уже гаденький инстинкт — уберечься!.. А разве не так? Вдруг вспомнилось подобное же происшествие в полку: тогда командир рейдировавшей по Полесью роты попал под трибунал — не спасли фронтовые заслуги.