И в личной жизни отца и матери угадала цыганка почти все, но недосказала, потому что мать испугалась узнать будущее. А будущее было не так хорошо, как хотелось.
На склоне лет родители развелись. Взяли и развелись. Для всех родственников и знакомых это было как гром среди ясного неба. Особенно для меня и сестры трагедией все это стало. Взрослые уже, мы плакали как малые дети. И ничего не понимали. Жизнь — это загадка.
Вот и скажи после этого, что цыганки все врут. Может которые и врут, а эта, что врезалась мне в память с младенческих лет, нет, не врала. Что-то все же есть загадочное в этих цыганках, непонятное нам, материалистам, идеалистам и прочим истам. Сейчас я уже ничему не удивляюсь, знаю только, что мир загадочен и многообразен, познаваем и непознаваем. И все же, сильна была цыганка!
История вторая
Село это раскинулось на окраине города Чернобыля, на левом берегу реки Речище, как раз в том месте, где эта река впадает в другую реку, более могутную и полноводную, — реку Припять. Собственно, село это было колхозом, довольно успешным, ведущим и животноводческую, и зерновую деятельность. Земли плодородные, заливные луга, и главное, народ работящий, понимающий толк в сельском хозяйстве. И этот народ ждал приезда цыган.
Вот мы привыкли считать, что цыгане все жулики и бездельники, способные только воровать и плясать под гитару и скрипку в кабаках. А это не совсем так. По крайней мере в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году было вовсе не так. Цыган ждали, и в определенное время они появились, — стали табором на правом берегу Речищи, у дороги, ведущей из села к реке Уж. В наши времена там стоит порушенная Чернобыльская Атомная Станция. А тогда там было чисто поле, где засеянное подсолнечником, где серебрилось ковылем.
Часть цыганских женщин направилась прямиком в город вместе со своими цыганятами. Там народу побольше, да и денег пожирней можно собрать; там рынок большой, где легче людей охмурять. А часть по дворам пошла, предлагая платки, ситчики на платья, белые холстины на вышиванки, тюль на занавески. Все это было в дефиците и шло нарасхват. Заодно гадали желающим. А таких было немало.
Мужики цыганские, почти сплошь бородатые, с серьгами в ушах и золотыми зубами в смешливых ртах, делами серьезными занимались. Кто лошадей колхозных на местной кузнице подковывать стал, заодно подлечивая лошадиные болячки какими-то только им известными мазями и примочками. Кто собирал по дворам прохудившиеся ведра, тазы, кастрюли, самовары с отвалившимися краниками, попорченные грабли, топоры, вилы и лопаты, чтобы отремонтировать в таборе и вернуть за договоренную заранее плату хозяевам. Несколько телег этого добра в табор отвезли.
Другие цыгане ходили с ножными точильными станками и славно затачивали ножи, ножницы, топоры, по всем правилам отбивая косы и правя пилы. Местные все это вроде и сами могли, но признавали, что цыгане делают это намного лучше, а инструмент дольше служит после их правки. Заодно предлагались ножи, топоры и косы-литовки чисто цыганского производства. Недешево это стоило, но те, у кого водились лишние гроши, с удовольствием покупали. На товаре явно присутствовал цыганский знак качества. Это вам не ширпотреб. Такие вот дела.
Мы с мамой и сестренкой отдыхали в селе по совету московской соседки, которая говорила, что это самое злачное место на Украине. Всего здесь полно, и отдыхать в Чернобыле очень дешево. Мы и поехали, о чем не пожалели. Снимали комнату у пожилых супругов, плешеватого седого деда Петра и бабы Гали. С ними жил их внук Коля, лет двенадцати отроду, то есть где-то года на полтора старше меня и на полголовы выше. Краем уха слышал, что отец его — немецкий офицер, то ли гестаповец, то ли эсэсовец. А мать его, родив Колю, после войны смоталась куда-то в неизвестном направлении и здесь больше не появлялась.
Коля и правда похож был на плакатного немца: широкоплечий, с выступающими крупными ключицами, сухим продолговатым лицом, тонким хрящеватым носом и, главное, глаза его были какого-то голубовато-стального цвета и производили неприятное ощущение своей холодностью. Он сильно отличался от местных хлопцев. Мне он рассказывал, что отец его, летчик, погиб в неравном воздушном бою и посмертно награжден Звездой героя. Я делал вид, что верю. Коля хорошо ко мне относился, помогал деду и бабе по хозяйству, и, вообще, нормальный был парень.
Я жил с раннего детства по принципу: был бы человек хороший, а на остальное наплевать. А я, между прочим, ничем от местных не отличался. Белобрысый, с облупившимся от солнца носом, босыми ногами, как у всех. Быстро смягчил в речи звук «гэ» на «хэ», говорил не говнюк, а хомнюк, и вообще, освоил довольно прилично местный суржик. Ребята приняли меня за своего. А вот Колю иногда обзывали байстрюком. К незаконнорожденным на Украине, в отличие от России, почему-то брезгливое отношение. Что есть, то есть. И бывало, что Коля не выдерживал обзывалок и лез драться. И приходил домой с синяками.
К нам во двор пришла красивая цыганка, принесла, как договаривались заранее: куски ситца, холстины, кулек синьки для побелки хаты. Вертлявая дочка ее, Маша, помогла все это донести. Сверкнула на меня эта Маша ярко-карими глазами и показала язык. Я покраснел и тоже зачем-то показал свой язык. Цыганка взяла деньги за товар и предложила погадать. Баба Галя отказалась. Цыганка и говорит:
— Ясно, ясно, боишься правду услышать, что фрицика ростишь.
Баба Галя как налетит на нее:
— А ну, катись отсель, сука цыганская!
Цыганка с дочкой Машей укатились. А Коля вдруг заплакал и убежал. Такие дела.
Рыбак я был заядлый. Привез с собой крючков разных, поплавков, грузил свинцовых, лесок несколько катушек и даже трехметровое бамбуковое удилище. Места рыбные. В Припяти ловил я лещей, плотву, густеру и вьюнов, в речке Речище окуней и щук. Рыбой закормил маму, сестренку, деда с бабой и Колю. Коля же и подсказал мне, что на реке Уж водятся пескари, толстые и жирные как поросята. И однажды провел меня через поле, прямиком на Уж, выше того места, где Уж впадает в Припять. Как я потом узнал, этой дорогой ходил Константин Паустовской к матери и сестре, проживавшими вблизи Ужа в небольшом домике.
Иногда ходил я этой дорогой за пескарями. Чистейшая вода в Уже, дно песчаное, течение приличное. Заходил я в воду по колено и на счет раз-два-три выдергивал крупных, светло-серых пескарей. На одного червяка вылавливал до пяти-шести рыбок. До двухсот пескарей зараз ловил. Насадишь их всех на кукан, обмотаешься этим куканом, и все равно часть улова волочится за тобой как хвост.
У хозяев была огромная чугунная сковорода, но она вмещала только треть улова. Вот так, в три приема баба Галя жарила этих пескарей в пахучем подсолнечном масле. Ели мы этих пескарей как семечки, вкусно, не оторваться. Да и сытно. Поешь, по пузу себя похлопаешь, и на чай-воду потянешься.
И вот пришло время, когда соскучились все по жареным пескарям. Намек я понял и с удовольствием отправился на промысел. Перешел мост через Речищу и бодро зашагал по пыльной дороге. Шел, шел, услышал стук железный, гомон человеческий, увидел табор цыганский. Лошади паслись в стороне, телеги с крытыми фургонами там и сям стояли, костры горели. В больших казанах что-то вкусное варилось. Самовары сияли на солнце золотыми боками. Где-то кузнец бухал молотом по наковальне.
Свора ребятишек обступила меня, а Маша, вертлявая и языкастая, стала выспрашивать, куда это я собрался с удочкой. Уж не на рыбалку ли? Язва какая. Я объяснил, чтобы отвязаться от них скорее, что иду на Уж за пескарями. Со смехом и ужимками цыганята пожелали мне хорошего улова.
Я дальше пошел. Иду я, иду и радуюсь, а чему радуюсь, объяснить словами не могу. Слева ковыль серебром переливается, справа море подсолнухов головками солнечными мне кивают. А с небесной выси, где Солнце сияет, трель жаворонка рассыпается на весь окружающий мир. Хорошо! Просто хорошо. Вот так и дошел я незаметно до Ужа. А тут свое умиротворение. Песок золотистый искрится на солнце, блики золотые играют в струях реки и прохладой веет от воды, усмиряя тридцатиградусную жару.
