не плачь и чаще улыбайся

своим и тем, кто далеко.

Вертлявость, хитрость,

                            суетливость

даны нам Господом

                            в немилость.

Свобода совести, ума —

в итоге та же Колыма.

Любой отъявленный мерзавец

когда-то мать держал за палец,

был без ножа и без погон,

как херувимчик из икон.

Но, возмужав, забыл лишь малость,

что в сердце Бог — не чья-то

                                              шалость.

Что сердце — пламенный мотор, —

имеет робот или вор.

Нам сказано: работай в поте,

не забывай, что ты из плоти,

но не забудь, что и душа —

не песня барда-алкаша.

Не вша, не ржа, не фиг в кармане,

не кинодива на экране.

А просто маленький цветок

из сада, где гуляет Бог.

Космонавты

По Луне ходили,

Думали о Боге.

Очень удивили

Лунные дороги.

Кто по ним шагает,

Ездит или скачет?

Кто в пещерах лунных

О землянах плачет?

Видно, знают что-то,

Что для нас закрыто.

Знают от кого-то,

Имя чьё сокрыто.

Круги

У солнца сизый голубок

круги накручивает лихо,

как я портянку под сапог,

как цены жадная портниха.

За кругом круг, за кругом круг,

какая ж цель в его полете?

Морозный воздух так упруг,

как мох на клюквенном болоте.

Ему круги свои летать,

на горизонте ждать подругу.

Мне — ручкой белый лист марать,

слова накручивать по кругу.

Порывы сердца и ума,

души малейшее движенье,

и мыслей тайных закрома —

все сжечь в пылу стихосложенья.

Вкруг солнца мне уж не летать,

ну, вкруг луны — иное дело,

и то кой-как: одрябло тело,

не та душа, не та уж стать.

Кураж

Звезды высыпались в реку,

месяц, их пастух, — туда ж.

Звонко крикнув «ку-ка-реку!»,

сиганул и я — кураж.

Так все жизнь передурачил,

для чего, не знаю сам,

может, цель не обозначил,

как сосед, начдэза зам.

Может, просто бестолковый,

как и весь двадцатый век —

светится, но как целковый,

как от водки человек.

Выкупать бы в звездной речке

всех и вся под звук рожка,

чтобы все мы, человечки,

выросли из полвершка.

Чтобы радовались только

свету истин и добра,

да тому, как светит зорька,

тьме назло, свежа, бодра.

Звезды высыпались в реку,

месяц, их пастух, — туда ж.

Звонко крикнув «ку-ка-реку!»,

сиганул и я — кураж.

Лачок

Отлюбил и жизнь, и женщин,

вижу трезво, без прикрас:

в Афродите столько трещин,

и в себе нашел не раз.

В голубом и чистом небе

вижу тучку на краю.

О ржаном подовом хлебе

беспрестанно говорю.

Лишь грущу дождем осенним,

да весной блесну зрачком,

да в субботу, как Есенин,

крою водочку лачком.

Да по тропке шел да шел бы,

ни к кому не заходя,

до тех пор, пока мне по лбу

шлепнет грешное дитя.

Жизнь еще течет как будто,

вроде, что-то говорю,

но что вечер мне, что утро —

проглядел свою зарю.

Грустно это мне до боли:

жить без сказочных прикрас.

Сам в грехах, но вас отмолим.

«Господи, прости всех нас».