Которые крепче железных оков,

Сулят на Руси миллионы голгоф.

Чирикают птицы, встречая весну,

Не щука, а мы заглотили блесну.

Бля

Зима была и не зима, а смех или усмешка.

Вот и сейчас я вижу за окном: в широкой луже

купается рой звезд и месяц-рогоносец.

Гляжу в бинокль: а где ж лежит его одежка?

Стянул бы не крестясь, моей навряд ли хуже,

бля буду, не себе — отцу, протер костюм

                                                       орденоносец.

Но нет, был месяц тот хитер, или научен.

В век воровской разденут и святого,

и с неба стянут звезды, что бывало

не раз, не два. Кто этому обучен,

тяп — и на грудь. И пять не много,

да две на маршальских плечах,

да под кадык одну, чтоб не икала.

Ох, несть на небе звезд, да люди ненасытны:

и беспредельному подставят ножку,

и божий клад растащут по пригоршне.

На что я прост, а наблюдаю скрытно,

где месяц заховал свою одежку.

Да попусту, раздели, видно, на таможне.

Буратино

Как люблю красивых я —

женщин, реку, лес.

Ах, я бес!

Страшные, родимые,

от вас я, поэтесс,

в петлю лез.

Томные, строптивые,

из кривых зеркал.

Я не вам кивал.

Страшные — счастливые,

и наоборот.

А я урод?

Красивая, игривая

судьба, да не моя.

Вообще ничья.

Судьба моя бескрылая —

черепашка, брось, не мучь.

Отдай ключ!

Очаг и суп холстинные

проткну я носом сквозь.

Дверь там небось.

Валет

Кто-то пьет, а кто-то нет,

кто-то даже курит.

Чей-то маленький валет

чью-то даму дурит.

Где-то ты в своей глуши

пишешь левой ножкой

о нетленности души,

сидя за окрошкой.

Где-то я совсем пропал,

и не понарошку, —

головой седой припал

к чьей-то левой ножке.

Весть

Глухая ночь, и Рождество

вот-вот мы встретим, люди.

Родится наше божество,

и мы чуть лучше будем.

Хотя б на час, хотя б на миг

Христа представим ясный лик.

А это значит: в сердце есть

от Бога благостная весть.

Восток

Какая сушь, какая глушь,

какая россыпь дынь и груш,

какая армия ослов,

не говорящих глупых слов.

Какая жертвенность очей

жен и наложниц басмачей.

Какие звезды, бей их в прах,

и в небесах, и на коврах,

и на макушках синагог,

где иудейский правит Бог.

Восток! Его нам не понять,

не покорить и не унять.

Он как бы из других миров,

вневременных сухих костров,

других одежд, других надежд,

других мыслителей, невежд,

других чертогов в небесах,

других тиранов при усах.

Других понятий о добре

и слов, рожденных на заре,

и слов, прощальных с этим днем,

и слов, которыми клянем

несправедливость бытия,

и слов о пользе бития.

Время

Поэт исписался, и лето ушло,

и осень прошла по аллее,

и солнце холодное робко взошло,

природу немного жалея.

Красивы осины в багряном огне,

и клены красивы в багрянце,

и свет абажура алеет в окне, —

но зори уж не возгорятся.

И не пробежать босиком по росе

к речушке в молочном тумане,

где так хорошо на песчаной косе,

где сам себе чуточку странен.