Когда пришло время расплачиваться, Соломон Яковлевич, так его звали, предложил вместо денег постричь нас по высшему разряду и с укладкой. Всего-то по три рубля с носа. Толя сразу отказался. А я призадумался, потому что слегка подзарос. Но все же решил, что дороговато. «Дорого, отец, — говорю, — за три рубля я сам себя подстригу и побрею». «Я намного больше с клиентов беру, — Соломон Яковлевич отвечает, — три рубля — это по-божески». Толя улыбается, а мы с цирюльником стали торговаться. Сошлись на двух рублях. Усадил он меня на стул, достал сумочку с инструментом, уточнив, что это немецкий профессиональный набор, фирмы «Золлингер». А привез инструмент из самой Западной Германии друг его, посол чрезвычайный. Стал стричь. Ну да, сразу я почувствовал, что мастер настоящий, ножницами и расческой виртуозно владеет. А он стрижет и рассказывает, что большие деньги имеет со стрижки именитых покойников. Он их и стрижет, и бреет, укладку делает и макияж накладывает. Не покойник — картинка. За такую работу никаких денег не жаль. Мне неуютно и довольно неприятно стало. Представил ясно, как он этими немецкими ножницами и расческой, что по моей голове порхают, ползают часто в покойницких патлах, пусть и высокопоставленных. Зубы сцепил, молчу. А Толя в кулак хихикает. Обозначил Яковлевич мне четкий пробор, волосы уложил и лаком зафиксировал. Зеркало поднес, мол, полюбуйтесь на себя, молодой человек. Ничего не скажешь, я сам не ожидал, что могу быть таким симпатичным. Спасибо и привет высокопоставленным покойникам. Дело сделано. Взяли мы четыре рубля и в мастерскую вернулись, довольные, что не с пустыми руками.
Тамара интересуется: «Что-то долго вы. На вас непохоже. Валентин, когда это ты успел постричься и укладку сделать? Тьфу, „Шипром“ от тебя так и прет». И, смотрим, лицо ее наливается кровью — признак надвигающейся грозы. А она: «Все ясно, у додика этого были». «Да ладно, Тамара Петровна, ты чего…», — отнекиваюсь. «Так, — начальница наша угрожающе говорит, — сейчас проверю, как вы там благодетельницу нашу обслужили». Берет телефонную трубку, набирает номер и заискивающим, ласковым голоском выспрашивает про нас. И, глядим, с лица ее багровый цвет исчезает и появляется нежный румянец. Не Тамара, а сладкий розанчик. Поговорила она, трубку аккуратно положила, погладила карточку благодетельницы и нам возвещает: «Черти, молодцы! Вами весьма довольны. И я вами довольна. Идите, допивайте свою краснуху. Ребята вам оставили. Да не засиживайтесь, наряды не ждут». Что говорить, хорошая баба, Тамара наша, пусть иногда и крикливая. Ведь росточка невеликого, метра полтора от земли, а справляется с нами, мужиками, как мать родная. Да и с клиентами, которых иногда за склочность убить хочется, разбирается как настоящий дипломат. Да, такая и нужна в мастерской напротив Кремля, в котором жил наш Владимир Ильич, человек космического ума. Иногда выходит Тамара на улицу покурить и глядит поверх крыши столовой на кремлевскую звезду затуманенным взглядом. И что там у нее в голове, у этой Тамары, большой труженицы, как написано на карточке, не понять никому. Да и нужно ли это, думаю, что нет. Нехорошее дело читать чужие мысли, это то же, что подслушивать и подглядывать, чем-то подленьким тут попахивает. И не надо спорить. Оставим ее в покое со своими мыслями. Тем более, что пора нам на вызовы бежать. Такие дела.
Друг мой Сашка
Как-то получаю повестку. Приглашает меня эта повестка в суд. Мать прочитала повестку и отвесила пару пощечин, а потом еще и плюнула в мои бесстыжие глаза. Дело привычное. Я утерся и поехал на Арбат, где засел суд, в каком-то Сивцевом вражке. Показал при входе дежурному ментяре повестку, поднялся на второй этаж, постучался и вошел в означенный кабинет.
Женщина средних лет, в цивильном темно-синем костюме, с расчесанными на прямой пробор жгуче-черными волосами, приподнялась из-за стола и оценивающе пробуравила меня огненно-карими глазами. А потом пригласила присесть к столу. Я подал повестку. Да, забыл сказать, по правую руку от главной сидело трое: седой старикашка с прокуренными буденновскими усами, и две дамы неопределенного возраста и с такими невыразительными лицами, что невозможно описать их словесный портрет. Наплевать, собственно, на них, потому что я уже уяснил, кто здесь главный. А главная, недолго поискав, нашла синюю папку, раскрыла, пробежала глазами содержимое и говорит: «Ну, рассказывайте, подсудимый, что вы там натворили». Под ложечкой засосало. Что тут рассказывать, когда я сам толком не помню, что я там натворил.
* * *
Дело было на седьмое ноября. Погода стояла, на удивление, отличная. Солнце, тепло, почти лето. А в прошлом году в это время снег с дождем куролесил, не то что сейчас. С утра посмотрели мы в семье военный парад по телевизору. Телевизор, между прочим, отец сам собрал, консольный «Рубин-102». Трубка в телевизоре чешская, отличная, голубоватая и очень четкая. Умеют же черти, чешские братья, классно делать. У них и радиолампы, не в пример нашим, высший класс. Да и многое еще чего. Впрочем, наплевать на них. Зато у нас танки, ракеты, автоматы — я те дам, кой-кому в кошмарных снах снятся.
Значит, посидели мы за праздничным столом, выпили хорошего портвейна «Айгешат» по паре рюмок, закусили всякими вкусностями, вроде паюсной икры, семги, крабов, печени тресковой и прочим праздничным закусоном. Вкуснотища необыкновенная. Мне и сейчас, много лет спустя, этот праздничный стол часто снится. Я просыпаюсь с полным ртом слюней. Это, к сожалению, только сон.
Ну вот, военный парад закончился и демонстрация радостных трудящихся хлынула на Красную площадь. Портреты вождей всех мастей на палках несут, славят Хрущева, родную партию и горланят это монгольское «ура». Чего «ура» — сами не знают. Скучно и надоело на все это пялиться. Я говорю: «Мам, пойду-ка я погуляю». Мама немного обиделась, что я рвусь от семьи, но согласилась: «Пойди, прошвырнись, дело молодое. Только очень поздно не возвращайся. А то я дверь на цепочку закрою. Да, вот еще что, не вздумай идти к этому Бабаеву. Очень прошу». Я пообещал.
И тут же направился к Сашке Бабаеву. Он жил неподалеку, через три двора. Дверь открыла Катюшка, младшая сестренка Саши, смуглая и черноглазая, очень похожая на брата. Провела меня мимо соседских дверей коммуналки в свою комнату. А там все семейство в сборе за праздничным столом.
Матрасы, на которых спали все, кроме родителей, закатаны в угол. Обстановка у них та еще: железная кровать родителей, стол складной и деревянная лавка. Ребята спали на полу. И бабушка на своем матрасе в обычное время проживала под окном, съезжая иногда на паркетный пол. Мне даже нравилось, что на полу они спят, и я немного завидовал. Прямо цыганский табор, вольница. Семейство Бабаевых немалое: отец, мать, четверо детей и бабушка впридачу, мама Тимура Аркадьевича.
Меня усадили на стул, который был позаимствован у соседей. Особая честь. Мне тут всегда были рады, потому что считали, будто я благотворно влияю на Сашу. Да и еще потому, наверное, что я из благополучной семьи, а папа мой известный конструктор, которого многие знали. Ну а мне здесь было уютно. С бабушкой, Елизаветой Семеновной, особенно приятно было общаться. В прошлом она учительница литературы, преподавала с царских времен. Веселая и очень начитанная была старушка. Сблизились мы через стихи Есенина. По очереди читали строки есенинских стихов и подмигивали друг другу. А еще йога была нашим общим увлечением. Елизавета Семеновна еще до войны освоила хатху-йогу и давала мне вполне профессиональные советы.
Тимур Аркадьевич работал инженером в какой-то закрытой конторе, фронтовик. Мама Сашки, Антонина Иосифовна, уроженка Украины, трудилась на заводе бухгалтером. Денег им явно не хватало. Вот поглядел я на их праздничный стол: картошка отварная, соленые огурцы, котлеты и селедка, спрятавшаяся пристыженно под кольцами репчатого лука. Но все это чепуха, потому что аппетитно и вкусно. Мне быстренько положили всего понемногу в тарелку, налили рюмочку рислинга, чокнулись и стали закусывать. Огурцы хрустели, картошка дымилась, все за столом улыбались. Толька, на два года младше Саши, вообще-то балбес и двоечник, полез за селедкой и опрокинул бутылку с вином. Немного пролилось на белую скатерть, а Толька огреб от матери крепкую оплеуху. Все почему-то засмеялись, а Толик заплакал.
