Дело было в Полтаве, вернее, на окраине славного города. Мы приехали в папин отпуск отдохнуть, позагорать, подкормиться. Вообще-то часто отдыхали на Украине, потому что так хотел отец. Он считал себя украинцем, хотя не владел украинской мовой. Да и по крови был наполовину украинцем, наполовину из донских казаков. Считалось, что отдыхать на Украине дешево и сытно. Что было правдой.
Вишневого варенья наварили два ведра. А уж сколько свежей ягоды на это пошло, сказать не смогу. Много. Вишню нам продали дешево, но при условии, что ягоды снимать с деревьев мы будем сами. Хозяевами вишневого царства были две сестры преклонного возраста и их девяностолетняя мать. Все учительницы местной русскоязычной школы. Они же и сдавали нам комнату в своем довольно-таки большом доме.
Выбрали дерево со спелыми ягодами, отец приставил лестницу, полез, потом посмотрел на нас сверху и слез. Оказалось, что он плохо переносит высоту, голова кружится и все двоится перед глазами. Это еще с войны, последствие контузии. Но не беда, под рукой есть я. Живо взлетел я по лестнице, прихватив корзинку, и стал ягоды собирать. Ягоды спелые, крупные, сладкие, с приятной кислинкой. Нет-нет и я не мог удержаться, чтобы не отправить в рот пару ягод. Рожица моя выглядела наверное потешно, вся перемазанная алым соком. Вокруг пчелы жужжат, осы злющие, мухи противные. И все пытаются сесть на лицо, слизнуть сладкий нектар. А то и укусить. Волей-неволей приходилось одновременно и собирать ягоды и отмахиваться от назойливых насекомых. Сколько надо было, столько и набрал, чудом избежав падений от прогибавшихся ветвей.
В саду не только вишня росла, хотя и преобладала, тут и груши разных сортов, и яблоки наливные, и абрикосы, и сливы. Здесь я впервые повстречал сливу Ренклод, размером чуть ли не с куриное яйцо, желто-зеленую, сладкую как мед. И больше всего меня поразило, что на свет была она прозрачна настолько, что косточка внутри нее виднелась во всех деталях.
И вот стою я в глубине сада, рядом с сараем, смакую одну сливу, а другую рассматриваю. И тут надо мной ласточка проносится, да так низко, что даже чиркнула крылом по моему уху. Сделала надо мной круг и влетела в приоткрытую дверь сарая. Мне стало любопытно. Наверняка там ласточкино гнездо. Я просунул голову в сарай и убедился, что был прав: под самой крышей гнездо прилепилось к стене, а ласточка кормит своих малышей. Они так смешно разевали желтые рты и пищали очень похоже как пищат маленькие, еще слепые, котята. Хотелось смеяться.
И тут опустил я глаза. И что же я увидел! Гроб. А в гробу мертвая старуха. В саване. В приподнятой сухой руке раскрытая книга. Сноп света падает из бокового окошка на страницы. Я онемел. И вдруг покойница захихикала. У меня ноги отнялись. Сердце заколотилось. Я ойкнул. И тут старуха повернула ко мне мертвое лицо и поманила пальцем. Я чуть не помер от страха.
Вскрикнул я и бросился бежать. Влетел в комнату, сел на стул и попытался осмыслить увиденное. Вошла мама, посмотрела на меня внимательно и говорит: «А ну рассказывай, что стряслось». Я и рассказал все как было. «Да ты что! — мама удивилась, подумала и произнесла: — Ничего страшного, разберемся. Да не трясись ты». И вышла. Вскоре она вернулась, да не одна, а с Серафимой Павловной, хозяйкой дома. Серафима Павловна, полная и степенная, старшая из сестер, преподавала в школе не меньше полувека, а сестра ее, года на два младше, худощавая и смешливая, Оксана Павловна, учила деток тоже немало лет. Мама и Серафима Павловна тихо переговаривались и улыбались.
Подсела ко мне учительница, взяла мои руки в свои ладони, пухлые и теплые, и завела разговор: «Хороший ты мой мальчик, успокойся. То, что ты увидел в сарае, это все чепуха. Даже не ломай голову. Понимаешь, моя мама, Елизавета Ивановна, иногда устает от нас. Мы с сестрой суетимся, гремим посудой, громко спорим, а это ее раздражает. Тогда она берет какую-нибудь книжку и уходит в сарай, где тихо и спокойно. Там гроб стоит, выдолбленный из ствола дерева лет тридцать назад. У нас так принято заранее заготавливать себе гроб, обычай такой, не удивляйся. Мы к этому гробу давно привыкли, смотрим на него как на мебель, которой место в сарае. Елизавета Ивановна укладывается в него будто в кровать, вздремнет чуток, а то и книжечку почитает. У нее там подушечка, набитая успокаивающими травами. Подложит эту подушечку под голову и отдыхает от нас, дочек своих. Она сейчас читала рассказы Бориса Житкова. Очень смешные рассказы. Почитай обязательно. Будешь смеяться. Ты все понял?». Я кивнул головой, что понял. Я и правда, все понял, успокоился, сердце ровно стало биться. И посмеялся вместе с мамой и Серафимой Павловной над своими же страхами.
Позже мы сидели на лавочке рядком с Елизаветой Ивановной. Я вслух читал рассказы Житкова, а Елизавета Ивановна кивала седенькой головой после очередного смешного эпизода, улыбалась и гладила меня по белобрысой голове сухонькой ласковой ручкой. Такие вот дела.
Так вот, не буду лукавить, скажу прямо, приехали мы сюда, чтобы варенье вишневое сварить. Папа мой любил его до неприличия. Еще с детства влюбился. Старшая сестра его, Граня, которая и воспитала его, сироту, прекрасно варила это варенье, сама с удовольствием пила с ним чай. И всю родню приучила. Вот папа чай пьет. В стакан положит два кусочка сахара, три чайные ложки варенья, пьет и еще из вазочки варенье прихватывает. Он математик, сахар ему нужен для умственной работы. Это все понятно. Но по-моему, слишком уж.
Адрес, где растет шикарная вишня, сослуживец его подсказал, Ильенко какой-то. Привезли мы с собой эмалированные ведра и таз, тоже эмалированный. С посудой тут в те времена туго было. И машинку для извлечения косточек тоже привезли. Таз и машинка оказались плохими помощниками. Варенье в тазу все время пригорало, а машинка не столько косточки извлекала, сколько давила вишню, дрянь машинка. Выручили хозяева. Выдали нам в пользование медный таз и три машинки. Машинки эти сделаны еще при царе, о чем клеймо на них говорит. И так лихо эти машинки выпихивали косточки из ягод, что мы удивлялись. И таз, их ровесник, отливал на солнце золотом и отражал небо, деревья и мою рожицу не хуже зеркала. И главное, сироп в нем не подгорал, как в нашем тазу. Во мне эти древности вызвали противоречивые чувства. С одной стороны больно уж хороши, а с другой чепуха какая-то выходила. Советское — значит это самое лучшее, как нас учили. А выходило наоборот. Ничего непонятно. Ладно, забудем про это.
Варили мы варенье, вареники с вишней ели, до того вкусные, что и слов нет. Правда, быстро эта сладость приелась. По честняку что бы я ел каждый день, так это вареники с творогом в сметане. Еще суп с галушками и кулеш. Это не еда, а едова! Высший класс! Но кто меня спрашивал, что на стол подавать. Что приготовят, то и ешь, не привередничай. Я и ел, потому что все в общем-то было вкусно, а я не фон-барон какой-нибудь, чтобы кривиться на еду. Прямо на глазах мы с сестренкой заметно округлились на украинской еде, радуя родителей.
Быстро время пролетело, пора нам и возвращаться. К дому подъехала серая лошадь, впряженная в телегу. Пожилой мужик в застиранной рубахе-вышиванке и в кирзовых сапогах помог нам погрузиться на телегу. То и дело он снимал соломенную шляпу, обтирал вспотевшую лысину тряпкой и шмыгал красным носом. Мы тепло распрощались с хозяйками, этими милыми училками, взобрались на телегу и поехали.
Дорога ухабистая, нас все время покачивало. Покачивало и ведра с вареньем. И постепенно сироп стал просачиваться сквозь холстину, которой обвязаны были горловины ведер. Родители стали удерживать эти непослушные ведра, чтобы они не вздумали завалиться набок. А желание у них такое явно было. И все же при толчках на ухабах ведра подскакивали как живые, источая сироп. И руки родителей волей-неволей покрылись сиропом. Откуда ни возьмись налетели пчелы, осы, мухи всех мастей. Стали противно жужжать, лезть на ведра, на родителей. Отец чертыхался, мать молча отмахивалась. Мы с сестренкой смеялись, хотя смешного тут было мало. Смеялись, пока к сестре в рот муха не залетела, а меня пчела не укусила.
