Десять вёрст он одолел ещё взатемно.

Уже начинал шевелиться день на востоке.

Войдя в райцентровское местечко Тихие Броды, Дыроколов совсем одурел от страха. Бездомные бегали собаки кучами, шныряли мимо любострастные коты. В этом семействе он чувствовал себя спокойно. Но что делать с яркими огнями на столбах? Что делать с мелькавшими кой-где фигурками в нижнем белье – сонно выбегали до ветру?

У какого-то плетня он подцепил два листа фанеры.

Одним прикрылся спереди, другим сзади.

Вроде намале подсогрелся.

Стало теплей не теплей, жарко не жарко, но затишней на душе.

Кривые глухие заулки благополучно вывели его к своему дому.

Прямо из горла́ вмазал он без отрыва пожарную бутылку горбачёвской, запил чаем с малиной и зарылся спать.

Но ни водка, ни усталость не могли отнять у него мысли.

Что сегодня будет? Что будет?

Как в гражданском вышагивать в военное присутствие?

Со станции первый нагрянул сразу в райком.

На диване у входа добросовестно спал Боярчиков, дежурный милиционер, выбросив одну руку к телефону на тумбочке у изголовья.

Колотилкин стукнул в стекло двери.

Боярчиков привстал на руках, недовольно заморщился. Думал, уборщица пригремела.

Но увидел хозяина, засветился в торопливой улыбке, проворно подбежал, в поклоне открыл.

– Здравия желам, Василий Витальевич! – гаркнул молодо милиционер.

– Ясно… У вас что, дома нет, апостол,[2] что тут спите?

– Ка-ак… нет? – не понял Боярчиков. – Есть, Василий Витальевич! Ещё ка-ак есть! Вечное вам благодарение! Вашими хлопотами вырвата трехкомнатная резиденция. Лоджия десять, кухня двенадцать, санузелок невоссоединённый…

– Дома бы и спали.

– Да в другие разы, конечно, в рукавице.[3] А сейчас… По службе… Как бы… охраням…

– Кого и от кого?

– Вас от разных…

– Давно уже как бы охраняете?

– Всю перестройку!

– Хоть на одного разного напоролись?

– Бог миловал… Ни на одного-с…

– Вот и хорошо. Скажите, вы не пробовали как-то иначе устроить свою жизнь? В институт никуда не поступали?

Боярчиков ценил, когда начальство с ним заговаривало. Значит, за равного держит! И для крепости связи пускался в угодливую шутливость.

– Как никуда? В заборостроительный поступал.

– И что?

– Мимо! Только апропиндосился… Недобор пол-очка. Ну не картёжная игра эти институты?

– Но и жизнь проспать под дверью… Чего мучиться? Чего тут в обнимку с телефоном читать Храпницкого?[4] Идите домой. Спите по-людски. Разделся и под тёплый бочок к законной духовочке…

– Да эт…

Боярчиков замялся. Посуровел лицом. Задумался надолго. Он не мог поймать, говорил первый в шутку или на крутом серьёзе?

– Идите, идите, – подпихнул словом Колотилкин. – Никакого дежурства отныне у нас больше тут не будет.

Делать нечего.

Пузанистый Боярчиков хлопнул себя фуражкой по руке, как бы смахнул пыл, и поплёлся, напевая тихонько себе под нос:

Вроде шёл домой, но очень подивился, что ноги сами по привычке привели в отделение.

«Гхм… гармонь-мать… Голова вела домой… Ноги доставили в собачий домик. Это неспроста».

Кругом было пусто. Ранища несусветная.

С тоски Боярчиков шатнулся в кабинет задумчивости. Всласть накурился на горшке.

Вышел из аппассионаты[5] и, потягиваясь, в полноте чувств пропел – горлышко прочистил:

Чем же заняться?

На ум ничего не шло.

Он грустно уставился в окно.

Чем же заняться? Ждать начальника? Доложить по форме всё как есть? Пускай тогда и решает?

Но когда приплавится начальник? А ну чего сключится в райкоме? Кинутся искать виноватого. И виноватым будет Боярчиков! Как минимум. Без письменного указания бросил в районе пост номер один!

«Этот взбалмошный москвичок, может, перегрелся на своей столичанке-тачанке. На него бзык и наедь. А я, пенёк кудрявый, слушай?!.. Всё! Культурный досуг закрывается!» – приказал он себе и пожёг назад в райком.

На всём скаку влетел Боярчиков в райком. И вытянулся у тумбочки с телефоном. Приложил руку к козырьку.

Пост номер один взят под государственную охрану!

А минутой раньше в кабинет к Колотилкину вжал из-за двери голову незваный гость.

– А-а, фермер Заложных! Смелей. Что за беда пригнала вас в столь ранний час?

– Вот эта беда… – Николай поставил на стол сумку. – Вот эта беда и пригнала к вам в рейхстаг…[6]

– Показывайте.

– Да не-е… Напервах расскажу… Нешироко… Вкратцах… Как всё попало ко мне…

– Ну-ну.

– Ну… Вчера… Воскресенья… Проспал. Позжей солнца вскочил. Ел не ел, побёг косить своим охламонам. Кажинный ить день подай пожевать, оне выходных не признают. Уже в сумерках сосед на велике. Иди, твою приснодеву военком вот-вот кольнёт одноразовым шприцом. Я к соседу на багажник и домой. В хате тишина. На пальчиках к сарайке – колются. По свинячьему прихрапу ухватил. Тронул дверь – не задёрнута. Я топорок за спину и туда. Наткнулся на горку амуниции – под мышку! Сгодится в хозяйстве! Теперько вот в сумке…

– С поличным! Хор-рошо… Поверьте, я займусь этим паскудником. Кобелина! Он у меня узнает, почём сотня гребешков! – пристукнул по столу Колотилкин и вяло подумал: «Мимо гороху да мимо смазливенькой канашки так не пройдёт этот полутурок Дырокол. Утрамбовал-таки козелино ещё одну…» – Оставляйте и спокойно идите. Партвыволочка ему гарантирована.

– На вид поставите? Иля ограничитесь устным замечанием? Что мне навару с вашего вида? Я хочу посмотреть этому амбалу в глаза.

– Эко счастье! Я их уже двадцать лет вижу и ничего интересного.

Николай упрямился. Не уходил. Топтался у стола, тянул своё, вороча лицо в сторону:

– Пускай покажа сыново письмо… Моя всю ночь лилась… Клялась-божилась… И не думала… Он ить чем её свалил? Из своих рук дал почитать сыново письмо. И не отдал, увёз… Тут что накручивается? В зиму мы схоронили сына. В цинковом гробу… Сына от нас забрали в Афган. Оттуда в гробу вернули… Нe объявляли войну… А тринадцать тысяч наших парней сложили безвинные головы! За что? Где?.. Где мой сын? Кто мне ответя? Тольке не надо брехливых посказок про ин… интернациональный долг. Моя кровя ничего не задолжала тому Афгану!

– Не волнуйтесь, Заложных…

– Не Заложных я, а заложник! ^:Мы все заложники у партии, у государства, у армии!

– Ну-у… Начали по делу…

– Где дело? Где недело? Кто мне скажа? Кругом брехня! брехня!! брехня!!! Первое место в мире дёржим по брехне! И невжель мы никогда его никому не сдадим? Конечно! Коммунисты люди великодушные, да не насто́ле, чтоб уступать захваченные бугры! Сколь в партии дерьма? А лучшая часть народа! Кто сказал? Сама партия про себя. А пускай народ скажа! Нищему, – ткнул он себе в грудь, – терять нечего. От света до света терпужишь как проклятый. Ни выходных, ни проходных. Последний раз я встревал Первый май ещё шкетом. А как во взрослость въехал, Май не Май, паши да сей. Обивать груши хреном некогда. Погода сушит. Сеять край надо. Кто гулять, а ты к вечорошнему клину с полусна скачи. Как проклятый… Как проклятый… А шишки слопали сына, упоганили бабу! Ка-ак жи-ить?.. А тут ещё и молчи. Молчи и корми этих бандитов с партбилетиками. В верха никуда не суйся. Что ни говори, без толку. Разуверился… Только и остаётся: корми вершки да молчи.