А поздним вечером через чердак, заваленный рассохшимися комодами, охромевшими стульями, разваливающимися картонными коробками с пожелтевшими газетами и узлами с чьим-то рваньём, поднимались на крышу и вдвоём плыли над городом в тихом вечернем мареве, смотрели на зарождающиеся звёзды, свет которых кто-то умный регулировал секретным резистором, делая их всё ярче и ярче. Мир казался волшебным. Поцелуи были невообразимо сладкими, голова кружилась от счастья. Так в черёмуховой, сиреневой, жасминовой вьюге они проскитались до середины июня, когда Вите нужно было уезжать на сборы в лагерь на целых три месяца. Там он маялся, тосковал, по вечерам тайком от тренера бегал за два километра на переговорный пункт и заказывал Минск. Но за последний месяц Ритин номер не отозвался ни разу. И Витя принял решение.

В середине сентября, похудевший и загоревший, с огромным букетом, в счастливо-блаженном предвкушении встречи, сжимая в кармане дорогое помолвочное колечко, он на одном дыхании взлетел на знакомый этаж и радостно нажал на кнопку звонка. Дверь открыла Ритина мама, Любовь Елизарьевна, в цветном нейлоновом халатике, с папильотками на голове, повязанной газовой косынкой.

– А-а, это ты, Витёк, – немного разочарованно, будто ждала кого-то другого, более важного, протянула она. – А Риточки нету.

По тому, как неестественно звучал её голос, по бегающим глазам и излишне суетливым движениям Витя понял: что-то здесь не так.

– Рита где?

– Так, понимаешь, на юг она укатила.

– Как так? Почему меня не дождалась?

И тогда Любовь Елизарьевна, тяжело вздохнув, решительно сказала:

– Ты проходи, чего в дверях торчать? Сядь и слушай. Рита уехала не одна, а со своим мужем. В августе они расписались. Медовый месяц у них.

Ошарашенный Витя услышал, что муж Ритин в свои тридцать лет уже начальник управления МИДа, очень перспективный, ухаживал эффектно, катал на собственных новеньких «жигулях», задарил парфюмом из «Берёзки», задурил девке голову за две недели.

– А когда мы с Риточкой были приглашены в его просторную квартиру ну с совершенно необыкновенной, по-моему чешской, планировкой, обставленной самой модной и, я тебе скажу, недоступной для простого человека мебелью, вопрос решился сам собой. Свадьбу сыграли в ресторане «Седьмое небо»! И гости-то все солидные, высокопоставленные люди. И денег-то надарили, подарков дорогих!

Тут Витя не выдержал:

– А вы-то, Любовь Елизарьевна, вы-то как могли это допустить?!

Поджав губы, несостоявшаяся тёща ответила:

– А я своей дочке не враг! Не обижайся, но что ты из себя, собственно, представляешь? Собираешься до пятидесяти лет за мячиком гоняться? Ни кола, ни двора, ни будущего! А Рита с Геной уже сейчас всё могут себе позволить.

– Ну что ж, насильно мил не будешь. – Витя поднялся.

– Не расстраивайся, вы ведь можете остаться друзьями, ты приходи к ним в гости. Гена хорошо играет в шахматы.

По законам античности Герой бессилен перед Роком. С таким предательством парень не сталкивался ни разу. В глазах потемнело, сердце выпрыгивало из груди, он не мог владеть собой.

– Не надо мне, как собачке, рубить хвост из жалости по частям! Кончено, значит, кончено!

Витя бросил букет на кресло, широкими шагами промаршировал к выходу, хлопнул дверью и сбежал по лестнице. Как добрался домой, не помнил.

В этот вечер он решил напиться «с особой жестокостью и цинизмом», как любил говаривать его покойный дед. Родителей дома не было: они тактично удалились на дачу в Зелёное, полагая, что после предложения руки и сердца молодым захочется побыть вдвоём.

Витя достал из холодильника бутылку ледяной водки, пил и плакал. С трудом проглотил кусочек сыра. Было ощущение, будто он ест мыло… Жизнь без Риты казалась пустой, пошлой и бессмысленной. Чувствовал себя он просто отвратительно: кровь стучала в висках, затылок ломило от боли, противно ныло сердце. Жить больше не хотелось. Сам себя не помня, в верхнем ящике комода нашёл отцовский именной пистолет, сел за стол, приставил ствол к виску и спустил курок…

Когда утром родители вернулись домой, увидели страшную картину: голова сына в луже крови лежала на столе, невидящий остекленевший взгляд застыл на Ритиной фотографии.

На фронте Александр Александрович видел многое, в обморок не упал и, нащупав на шее сына нитевидный пульс, на негнущихся ногах побежал вызывать скорую и милицию. В больнице констатировали: жить будет, а вот видеть – неизвестно.

Молодой организм справился. Но домой из больницы вернулся как будто другой человек – вялый, апатичный, пить-есть отказывался, ни с кем не разговаривал, и бедная Анна Никифоровна на всякий случай спрятала все режущие и колющие предметы в доме. На правом виске навсегда остался некрасивый шрам и след от ожога.

Город жесток к старикам и инвалидам. Пандусов тогда не было и в помине, звуковых светофоров тоже. Мать, пытаясь хоть чем-то скрасить безрадостную жизнь сына, часами готовила на кухне. Несколько раз в неделю они выходили на прогулку, обходили двор по периметру и сидели на скамеечке у подъезда. Остальное время молодой активный парень, живой как ртуть, вынужден был неподвижно сидеть в четырёх стенах, целыми днями слушая радио. Перед глазами крутились вереницы цветных видений, которые, будто вращающиеся двери, уводили его всё назад и назад. Школа, бестолковые одноклассники, зелёный футбольный газон, тренер Илья Петрович Терехов, стадион, гаревая дорожка, знакомый двор, жасмин, звёзды, полные Ритины губы, пронзительные васильковые глаза, кольцо, выстрел… Сильные чувства затягивали комнату дымным флёром, лишали её света, воздуха. Что это были за чувства? Отчаяние, любовь, ненависть, горькое сожаление? Только позже удастся дать им имена.

Беды друзей люди иногда воспринимают с определённым удовольствием, которое вовсе не исключает и дружеских чувств. Отчасти это объясняется тем, что им нравится роль помощников, утешителей, которая им при этом достаётся. И чем внезапнее и неприличнее беда, тем больше жалельщиков и сочувствующих.

Первые недели после выписки из больницы ребята из команды приходили ежедневно, бегали за молоком, в аптеку, сидели у Витиной постели, со свойственным молодости чарующим эгоизмом пялясь на свежие повязки и пытаясь завязать какой-нибудь разговор. Но очень скоро обе стороны поняли, что общего у них уже ничего нет, что приглашать Витю на очередной матч бессмысленно: он его не увидит. И поток друзей стал меньше, а года через два постепенно иссяк. Дольше всех навещал его Севка Румянцев, лучший друг, потом он женился и привёл в гости жену Таню.

В солнечное сентябрьское воскресенье они позвонили в дверь Замуренковых. В полутёмной опрятной прихожей их встретил Виктор собственной персоной. Таня вначале насторожилась, почувствовав, что с этим молодым темноволосым парнем что-то не так, но чувство это быстро прошло после того, как, широко улыбаясь, он протянул руку для приветствия, принял Танин плащик и, повесив его во встроенный шкаф, пригласил гостей в комнату, усадил на диван и начал весело болтать, живо переходя от одной темы к другой. Через пятнадцать минут Румянцевы чувствовали себя как дома. Анна Никифоровна принесла угощение, разлила вино. Всё шло хорошо, друзья вспоминали прошлое, хохотали, а потом Виктор попросил разрешения познакомиться с женой друга поближе. Пока Таня недоуменно молчала, Витя встал, подошёл к дивану – и вдруг его длинные прохладные пальцы стали осторожно ощупывать Танино лицо! Сказать, что Таня испытала сильнейший шок, – значит не сказать ничего. О слепоте Виктора Сева то ли забыл ей сказать, то ли был уверен, что она об этом знает. С этого момента Таня категорически отказалась навещать Замуренковых.

Родители не опускали руки, водили Витю по разным клиникам, надеясь вернуть ему зрение. Минские врачи только разводили руками и говорили: мы бессильны; если не помогут в Одессе, не поможет и сам Господь.

Александр Александрович повёз сына в Одессу, в Институт глазных болезней и тканевой терапии. Там оперировала ученица знаменитого офтальмолога Филатова, умершего в 1956 году, доктор медицинских наук, академик Надежда Александровна Пучковская. Она возвратила зрение сотням пациентов. Всю долгую дорогу Витя не спал, молился про себя, надеялся. Так хотелось вновь увидеть солнце!