Но от ранней повести к более поздним сочинениям что-то в самом понимании жизни и литературы неуклонно и обнадеживающе менялось. Вырастало доверие ко всему содержанию собственной памяти, собственного опыта, романтические четкие схемы, отработанные многими и, кстати, многими уже опровергнутые, прельщали и удовлетворяли все меньше. По-прежнему писатель предпочитал говорить о хороших людях. Но жизнь их стала сложнее, противоречивее и будничнее. Правда, почему-то очень захотелось, чтобы все друзья Данилки, попав на войну, непременно вышли в герои, совершили удивительные подвиги, и тогда-то была сделана еще одна уступка романтическим представлениям о возможностях и назначении человека.
Лишь одни Данилкин друг не совершил никаких подвигов. Он и до фронта-то не дорос, не дожил. Но рассказ о нем в «Предгрозье», по-моему, лучший. И не потому, что лучше написан. В нем писатель открыл для себя какой-то новый уровень правды и сострадания. Это было сострадание к самоотверженному, терпящему бедствие маленькому существу, которому никто не смог помочь. А кто смог бы? Какие всевидящие добрые глаза разглядели бы Вальку Соловья, певчую птицу рабочего барака, в тысячной ночной очереди за хлебом? А он ведь там декабрьскими ночами пел, не пустое прилипло прозвище, у него голос был, и голос этот мальчишеский скрашивал и смягчал холодное томительное ожидание. А что делать? Кто будет добывать хлеб, если семеро по лавкам, и ты старший, и отца нет, а мать — всего лишь уборщица в какой-то конторе… Вот и выстаивал, и пел, и очередь, благодаря и жалея, пропускала его вперед… А потом Валька простыл и быстро умер, был — и не стало. И вот надо было вспомнить о нем, о еще одной безвестной жертве войны, и писатель вспомнил…
Может быть, это и есть высшая справедливость литературы: вспомнить о тех, кого другие не вспомнят? Может быть, это и есть давление памяти как действующей совести?
Было — прошло? Смыто — стерто? Рассеялось? «Какая-то станция»? — даже названия не может герой вспомнить. Какая-то, значит, богом забытая, когда-то мелькнувшая и пропавшая, что в имени ее проку? Да и может ли что быть на такой станции что-нибудь достойное общего строгого внимания, и тем более — рассказывания через десятки лет? Но, читая повесть, в который раз убеждаешься, что обыкновенность жизни, ее непритязательность, безвестность не то чтобы обманчивы, но что за ними порой больше естественности, искренности, смысла, какой-то объединяющей, роднящей нас всех правды, чем в иных значительных сюжетах.
В таких случаях происходит открытие и познание жизни, ее дальних углов, ее безымянной глубины. Нет, обыкновенность не предстанет необыкновенной, чуда не будет. Какие чудеса, когда все так просто: четыре молодых водолаза откомандированы на маленький деревообделочный заводик доставать со дна озера топляк, расчищать фарватер для подгонки плотов. Заводик делает приклады для автоматов и винтовок, ему нужен лес. А работают на заводике одни женщины, и приезд четырех молодцов — большое событие в поселке. Разумеется, разгораются чувства, и легкие и серьезные, но они — лишь часть той действительной жизни, которую потрясенно открывает для себя юный водолаз Вася Чариков. Вместе со всеми он испытает тяжесть и счастье работы до изнеможения, его коснется первая любовь; наконец, вдали от войны он поймет, что она такое для солдатских домов, для этих вот матерей, жен и детей. Он увидит воочию, что бывает с человеком, когда он каменеет с горя. Он услышит, как старая Назариха, потерявшая шестерых сыновей, разговаривает с ними вечерами, как с живыми. Он станет свидетелем детского праздника — награждения юных рабочих завода стушенным молоком, каждому «за доблестный гвардейский труд» — по банке… Он запомнит, как один из доблестных работников — маленький мальчишка заснет, не дождавшись конца торжественной процедуры…
Вот когда Вася Чариков навсегда «почувствовал огромность страданий всего народа. Война, которая до этого являлась ему в образе подвигов, орденов и славы, вдруг открылась ему новой и страшной стороной. Он впервые видел женщину, получившую похоронку. Он знал, слышал, читал о них, но вот так, воочию, увидел впервые, и это ударило его в самое сердце».
Он навсегда запомнил минуты растерянности, когда «совершенно не знал, как помочь тете Нюре, и Митьке, и всем женщинам. Теснило грудь, и больно было дышать от жалости к этим еще недавно чужим, а теперь родным и близким людям. Он хватал открытым ртом морозный воздух и не замечал его стылости».
Анатолий Соболев надеется, что и мы запомним эту боль, эту растерянность. Растерянность перед безмерностью горя. Запомним, чтобы знать более точную меру тому, с чем встречаемся в жизни, то есть народную меру.
О писателе мы, наверное, справедливо судим не только по его мастерству, но и по тому, что он знает и помнит и о чем считает важным сказать другим — тысячам и тысячам читателей.
В «Прологе после боя» Анатолий Соболев, в сущности, самому себе дал клятву. Ему представилось, как «из пороховой гари» войны идут и идут солдаты, «так и не снявшие разбитых кирзовых сапог с натруженных ног». Они приходят, «курят махорочные цигарки, перематывают сопревшие портянки и смотрят на меня мудро, как люди, познавшие на земле все, даже смерть». И, кажется, они молчаливо спрашивают: «Смогу ли я рассказать о них правду, одну только правду и ничего, кроме правды. Не собьюсь ли я на ложный пафос, на ненужную романтику; не забуду ли, что, кроме побед, были и тяжелые поражения; не стану ли наводить глянец, прихорашивать их и тем самым вынимать из них суть, лишать живой жизни…»
Когда думаешь, что вопросы именно таковы, и помнишь о них, и сам их себе напоминаешь, то вольно или невольно собираешься ответить на них достойно. Это и есть клятва, или просто честное обещание, и читатель о нем не забудет, читатель всякое лыко поставит в строку.
И тут уж нужно соответствовать — во всю силу отпущенного таланта, во всю силу памяти, совести и ответственности.
Повестям Анатолия Соболева в искреннем и сильном желании соответствовать не откажешь. В них действительно есть нарастающий порыв к правде и есть прощание с романтикой, когда она не поэзия, а глянцевая патетика. В них есть и еще одно дорогое качество, без которого никакое «соответствие» недостижимо, — любовь к тем солдатам и вообще к людям, прошедшим со страной ее нелегкий, мужественный путь. А когда и самом деле любят, то и гордятся, и берегут, и жалеют, и защищают…
Дорога, избранная Анатолием Соболевым, надежна, но она на то и дорога, чтобы идти по ней дальше и дальше, все последовательнее и последовательнее, твердо помня о своем обещании: «Только правду…»
