AnnotationПовесть к повести, и почти ничего из настоящего, все из прошлого. Рассказывать — значит рассказывать о том, что было и уже отшумело, закончилось. Было: детство в алтайской степи, отец, мать, школа, друзья, потом война, флотская служба… Вот и рассказывай! Время жизни словно предшествует времени писательства, и время писательства уходит на то, чтобы успеть рассказать о времени жизни. Разумеется, писательство — та же жизнь, но там, позади, оставлена просто жизнь, и ты, прежний, совсем молодой, как малое зерно в ее огромном колосе, прижат ко всем, и во всем — вместе со всеми… Поверим Анатолию Соболеву, признавшемуся, что был он по-настоящему счастлив, когда «не был писателем и жил нормальной человеческой жизнью». Или все-таки не поверим?
Игорь ДЕДКОВ
ДАВЛЕНИЕ ПАМЯТИ
Повесть к повести, и почти ничего из настоящего, все из прошлого. Рассказывать — значит рассказывать о том, что было и уже отшумело, закончилось. Было: детство в алтайской степи, отец, мать, школа, друзья, потом война, флотская служба… Вот и рассказывай!
Время жизни словно предшествует времени писательства, и время писательства уходит на то, чтобы успеть рассказать о времени жизни.
Разумеется, писательство — та же жизнь, но там, позади, оставлена просто жизнь, и ты, прежний, совсем молодой, как малое зерно в ее огромном колосе, прижат ко всем, и во всем — вместе со всеми…
Поверим Анатолию Соболеву, признавшемуся, что был он по-настоящему счастлив, когда «не был писателем и жил нормальной человеческой жизнью».
Или все-таки не поверим?
«Было — прошло. Что же такое — жизнь? Куда все исчезло?» — так заканчивается одна из его повестей. Знакомое вечное недоумение, вечные вопросы. Они приходят в свой возрастной срок ко многим, а скорее всего ко всем — писателям и не писателям, но только писатели задают их громко, за себя и за других, и каждый из них отвечает на свой, единственный лад, надеясь хоть в чем-то угадать мысли и чувства своих современников.
Не будь позади «просто жизни» и не зная, не чувствуя ее сейчас, обступающую со всех сторон, угадаешь ли что?
В «Тополином снеге» Соболев расскажет, как через тридцать лет побывал наконец-то в родном селе. Новый мост, новые дома, автобусы, асфальт… «Другие юноши поют другие песни»… А взамен всего прежнего — бедного, трудного, дорогого — «только память, память, память».
Я хотел было написать о «парусах памяти», но быстро понял, что это красивее, чем мне бы хотелось. В парусах есть легкость, а память бывает тяжелой.
Паруса воображения — это уже получше. Иногда Соболев будет рассказывать как раз о том, что может вообразить, но не вспомнить. Ему удается и это: его герои — из его поколения, а насчет своего поколения он кое-что знает твердо: об идеалах, преданности, исторической судьбе. Воображение в таких случаях не столько «латает» память писателя, заполняет пробелы, сколько раздвигает ее, образуя ее новое, свободное пространство, превосходящее возможности собственного опыта и собственной судьбы художника.
И все-таки я не случайно вспомнил о парусах. И не только потому вспомнил, что жизнь этого писателя связана с морем и флотом. Если чувствуешь в книгах ветер романтики, его напор, то образ паруса приходит как-то сам собой. И опять же не о «романтике моря» речь. Флотские страницы у Соболева, может быть, самые жесткие и приземленные, в них ни патетики, ни поэзии. Речь о другом: о романтическом восприятии мира и его противоречий. Оно сказывается, например, в авторском отборе и освещении каких-то исторических фактов предвоенной жизни, в их неизменно приподнятом, лирическом истолковании. То есть драматизм событий вроде бы не смягчен, а даже усилен; но читатели-земляки при встрече говорят автору: отца-то твоего «не убили тогда, а ты пишешь, что убили. Мать у тебя была, а в книге ты сирота». Автор в ответ объясняет: «Я ведь дух времени хотел сохранить… а не документальную точность» («Тополиный снег»).
Автор прав, он не автобиографию писал, не анкету заполнял, но заметьте вот что: получается, что «дух эпохи» не из жизни рождается, а как бы ей предшествует и требует от нее соответствия… На мой взгляд, это романтический «дух эпохи», и если ему следовать, он способен — ни много ни мало — повлиять на уровень художественного постижения действительности. Во всяком случае, он неизбежно вступает в сложные отношения с природой реалистического таланта, интуитивно верного жизни.
В творчестве Анатолия Соболева следы таких сложных отношений присутствуют, но не настолько явно и сильно, чтобы нарушить цельность и единство его книг. Наверное, всякое серьезное творчество — это запечатленная внутренняя борьба, у каждого своя, со своими поражениями и потерями, но без нее, возможно, творчество утрачивает индивидуальность.
Однажды Соболев написал, что-де его книги «не шедевры» и он это знает.
Я не собираюсь его переубеждать. Переубеждать хочется тех, кто создает «шедевр» за «шедевром» и очень собою доволен. Можно предположить, что когда-нибудь производство литературных шедевров будет поставлено на поток. В них будет машинная, математическая безупречность. Но и тогда старомодные читатели предпочтут, должно быть, живые книги живых людей, несущие на себе печать человеческого несовершенства и человеческой борьбы со своими иллюзиями и слабостями.
Читая Соболева и не зная ничего о его жизни, творчестве, литературных убеждениях, можно о многом догадаться самому. Без посредников. Говорю не о биографических подробностях, проступающих там и тут. Не о принадлежности к поколению фронтовиков, которая заметна сразу. Догадаться можно и о более тонком предмете — о круге самых близких Соболеву современных писателей, чье влияние — этическое и художественное — он испытал и испытывает. Имею в виду не подчиненность признанным образцам, не подражание — это исключено, — а нечто более глубокое: усвоение опыта В. Астафьева и В. Быкова, Е. Носова и К. Воробьева, их понимание писательской задачи, их ставки на правду народной жизни, их противостояние забвению и беспамятству. Из этого не следует, что Соболев шел по пятам в этом широком и смелом фарватере, но он всегда, по-моему, помнил, что они идут впереди… Он, может быть, хотел бы строже держаться того же направления, но это нелегко давалось, да и материал жизни, которым он располагал, заставлял его двигаться каким-то своим путем. Он говорил вроде бы о том же самом — о предвоенной сибирской деревне и войне, но деревня его детства и само детство были иными, чем, к примеру, у Астафьева, а война порою вообще не походила ни на чью войну в литературе…
Нет, ничего не поделаешь со своим жизненным опытом: не забудешь, не спрячешь. Он есть и требует выхода. Он есть, и нет опоры для творчества надежнее.
Родился Анатолий Соболев в 1926 году в селе Кытманове Алтайского края, «детство провел, — как писал сам, — на границе гор и степей под городом Бийском, в селе Смоленском. В 1943 году, семнадцатилетним, из 9-го класса, добровольно ушел на фронт».
О дальнейшем, обращаясь к юным читателям Соболева, Евгений Носов рассказал так: «После школы водолазов, пройденной на Байкале, ступил Анатолий Соболев на причалы Баренцева моря, обледенелые от соленых шквалистых ветров, и там под вой вражеских бомб и уханье зениток познавал подлинную, неприукрашенную романтику морской службы. Около трех тысяч часов провел он в немой толще придонья, ощупывая остовы затонувших кораблей, забираясь в их развороченные утробы, спасая нужные фронту и тылу грузы. Война уже давно закончилась, давно вернулись домой советские солдаты, а он и после Победы еще несколько лет продолжал расчищать морское дно от мин и неразорвавшнхся торпед то на Севере, то у берегов Балтики».
В 1950 году Анатолий Соболев демобилизовался, закончил металлургический институт, работал на заводах Урала и Сибири, потом вернулся в институт, стал преподавателем, решил заняться наукой.
