За нескончаемый час редких поклёвок мы поймали всего по тощему гольяну. Рыбацкое счастье приготовилось задавать наводящий вопрос о неоправданности действа, как неожиданно громко зашелестел близрастущий кустарник. Шуршал там кто-то, шуршал, подламывая ветки и подогревая наш интерес, и наконец, вывалился на тропинку. Нашим очам предстал ещё более припозднившийся рыбак Балеля, пятившийся из кустов задом и с видимым усилием тянувший за собой длинное удилище. Тонкий конец которого то ли зажался, то ли содранными снастями за что-то зацепился. Устав бороться непонятно с чем, Балеля дёрнул со всех сил последний раз и неожиданно плюхнулся на копчик. Пробубнив неразборчивую белиберду в сторону злополучных кустов, Балеля встал, деловито оглядел вырванный у зарослей прут и развернулся к нам. В любую погоду босиком с закатанными под колено штанинами, мятой рубахе без пуговиц, завязанной на пупке двойным хулиганским узлом – шпана шпаной! Быстро посерьёзнев, новый рыбак деловито поздоровался своим неподражаемым шепелявым выговором, слышимо растягивающим каждую шипящую согласную:

–– Ну щ-щёво, лыбаки, хлюёт?

–– Чай, да-а, улов девать некуда! – прошептал Славка.

–– Вы щ-щёво моё мефто заняли? – раззадорился Балеля.

–– Тебе мест мало, что ли? Смари, вся Яма пустая.

–– Мефта полно, вы моё заняли. Я тут фигда ловлю.

–– Мы первые, так что к нам вставай или иди, ищи другое.

–– Щ-щёво толкафя-то! Одному мало. Пойду длугое найду.

Балеля прекрасно подходил под образ деревенского беспризорника, влезавшего во все зна… или незначимые события деревни. Белобрысый плюгавенький оболтус не выговаривал с половину букв алфавита, к чему и выговариваемыми не загромождал речь. Круг общения сорванца был свычен к шепелению звуков, сказанное понимали с полуслова. На тот момент Балеля был младший пацан в семье из семи детей: старшие три брата и столько же младших сестёр. Жизнь и постоянные гонения со стороны братьев учили его крутиться на грани иногда выживания, прихватывать по мелочам всё, что плохо лежит, правдиво врать и без последствий выворачиваться из нелепых ситуаций, в которые он постоянно попадал в силу неугомонности.

Его смекалке иногда можно было только завидовать, но много чаще она применялась отнюдь не в добрые дела…

Балеля присел у берёз в десятке метров от нас. Наконец, мы рассмотрели его рыболовные снасти. Удилище представляло собой длинный тонкий дубец, вместо лески грязная капроновая нить. За поплавок пробка от винной бутылки, грузилом служила мелкая железная гайка, крючка не было вовсе.

–– У ваф ефть запафной хлюфёк?

–– Откуда? Только на удочках, – пожадничали мы оба, потому как у каждого запасной крючок всегда был приколот на отвороте воротника. А он на рыбалку собрался и без крючка?!

–– Ну и не наду, без ваф обойдуфь!

Сорванец взглядом обшарил берег, вдалеке заметил пепелище давно умершего костра и с умным видом напропалую ринулся к нему. Пошвырялся в кострище несколько минут и прикончил томительные ожидания заинтересованных мальчишек старым заржавевшим гвоздём, убедительно повертев кривой железякой перед нашими утёртыми носами:

–– И без ваф обойдуфь, голе лыбаки!

Уселся на землю поодаль нас и занялся оснасткой капроновой нити доселе невиданным крючком. Промучившись некоторое время, бывалый рыбак с помощью сучков и собственных зубов согнул-таки закопчённый гвоздь под нужную форму полукруга, нехитро намотал под шляпку «хлюфька» капроновую нить, и опять снизошёл до знакомцев:

–– А чейфякоф дадите?

–– Червей не жаль. Всё равно в этом болоте рыбы нету.

Для ловли Балеля расположился возле заводи, со времён творения слывшей безрыбной. Сидел, тихо бубнил под нос или что-то напевал. Изредка прибегал к нам за новым «чейфяком». Ну, как изредка – каждые пять минут… Прибежит, наживку вывалит наземь, выберет червя и снова соберёт банку вместе с землёй. Червей становилось меньше, земли больше. И прибегал не потому что хорошо клевало – поклёвок как не было, так и не начиналось. То ли черви сбегали при виде ржавого гвоздя, то ли на толстый «хлюфёк» по-хорошему не насаживались, но до закидывания удочки дело так и не доходило, казалось нам.

В конце концов, психанув на мелкие неудачи, неуёмный рыбак выцыганил у нас кусок хлеба и затих за своей кочкой на целую вечность. Тут уж невтерпёж стало нам:

–– Балеля, у тебя хоть немного клюёт, а?

–– Нищ-щёво не хлюёт.

–– Вот и у нас ни поклёвочки. Балеля, как ты на рыбалку-то без крючка собрался?

–– У меня удофька в куфтах была плиплятана. Фоловал кто-то. Мою заблали, а эту лядом блофили.

–– Теперь понятно, почему у тебя удочка такая. А червей почему не накопал?

–– Щ-щёво плифтали, и чейфяков тофе фоловали. Не шумите, и так нищ-щёво не клюёт.

Новая Яма притихла, даже ветерок за берёзки убежал. Не одна стрекоза успела выспаться на стоячих поплавках, пока мы грезили долгожданными поклёвками, как вдруг тишь водоёма растревожили всплески трепещущего по воде рыбьего хвоста.

Мы со Славкой от неожиданности как очнулись, побросали свои правильные удочки и сорвались на смотрины. Балеля вытащил из вод огромного серебряного карася длиной в пядь. Мы и подумать не могли, что в нашей Яме такие гиганты водятся. Пока бегали за брошенными удочками, чтобы пристроиться около более удачливого рыболова, тишину стадиона потряс повторный всплеск видимо такой же громадины. Когда завистники были уже готовы закинуть свои фирменные снасти в полуметровую зону досягаемости Балелиной пробки, третий серебряный лапоть трепыхался под ногами конкурента.

Прибрежная поросль зарукоплескала порывами невесть откуда появившегося верхового ветра. В общей сложности не прошло пяти минут, как Балеля выловил из жадной Новой Ямы трёх серебристых карасей просто огромных по нашим понятиям размеров. Уже не спрашивая разрешения, мы нагло потеснили удачливого рыбака, а спустя минуту, три пары мальчишеских глаз, не моргая, упирались взглядами в два ленивых поплавка и одну тоже заленившуюся винную пробку.

Стойкие буйки безмятежно кланялись друг другу от дуновений низинного ветра, кружившего над столь рыбным балелиным местом со своим интересом. Поклёвок больше не было ни у кого даже мелких. Стрекозы снова начали засиживаться на поплавках, давая осознать, что раз уж их тут больше ничего не тревожит, то и рыбакам пора вроде-как отсюда двигать. Чем больше проходило времени, тем сильнее таяли наши рыбацкие мечты. От зависти у нас безудержно свисали сопли, слёзы предательски катились по щеке, показывая настоящую обиду и невинную беспомощность. Балеля сиял, мы рядом нюнили:

–– Миш, дай карася, – сопливилось с одной стороны. Надо же, вспомнили, что Балелю Мишей зовут.

–– Ну, Миш, ну ты же три штуки поймал, раздели на всех, – канючилось с другой.

–– Офтаньне, щ-щёво плифтали? Вы не дали мне хлюфька и я вам ни щ-щёво не дам!

–– Ну, Миш, ну пожалуйста!

–– Офтаньте говолю! Фсё, в этой луфе лыбы больфе нет! – категорически отрезал Миша, когда терпение кончилось.

Намотал нить вокруг удилища, забрал целлофановый пакет с богатым уловом и быстро исчез в кустарнике, в котором шуршал пару часов назад. Нам ничего кроме мальчишеской зависти не осталось, но мы долго продолжали шмыгать соплями, всё ещё надеясь выловить свою «Серебряную мечту».

До сих пор мы со Славкой думаем, почему Новая Яма одарила завидным уловом одного Балелю, да ещё на такую неправильную снасть, как подлый гвоздь с винной пробкой?.. Зато узнали, что собой представляет та самая рыбацкая удача!

Этот эпизод детства оставил заметный след в той ячейке моей памяти, которая содержат привязки к середине семидесятых годов, взваливших на шестую части суши неожиданный всплеск рождаемости. Первые десятилетия после самой кровожадной войны за всю известную историю человечества пополнили население страны обнадёживающим темпом.

Дети росли и получали образование, которое к хорошими темпами улучшающемуся товарообороту и достатку хлеба всё больше требовало зрелищ. К самым массовым и приемлемым зрелищам можно естественно отнести кино…