пока не подсудна как вид половых преступлений.

Но рвёт, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,

чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.

Роскошно, печально живёт одиночество в теле —

не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.

Счастливцев, его изгонявших вдвоём из постели,

всегда подменял одинокий огромный кузнечик.

И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.

И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.

И страшно спросить: неужели и это приснилось —

то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?

Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно

и мне обещала нелепая эта кривая —

очнуться в любимых руках беспредельной, как слово,

под масками несовершенства себя не скрывая…

А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.

А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.

За нас – чем стыдней, тем бессмертней – на белое ляжет

любовь, от которой родятся стихи, а не дети.

«Радуясь, что это безответно…»

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки —

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…

Женственность

Сладким лекарством и горьким вином

влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой

струнами всеми звучать об одном,

радугу их ослеплённо даря ему,

шёлковой кошечкой млеть под рукой,

ждать и хранить золочёными ножнами,

и не спросить его: кто ты такой,

чтоб на тебя променять невозможное?!

«Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером…»

Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером —

напряженье свечи, непривычный ко вскрипам диван —

тяготясь этим тайным, невечным, невенчанным,

тем, что каждый не избран и даже не зван.

И, казалось бы, стыдно и зря, только это свечение,

красноватые тени, как ток, но не то чтоб угар…

Все равно я не знала красивей тебя и ничейнее,

все равно ты зачем-то других отвергал…

И в каком-то неведеньи детском я гладила волосы,

и, прощаясь, на миг замирала лицом на плече,

и кидалась на зовы звонков, узнавать не умея по голосу

редкий – редкостный! – твой, и казнила себя: ну зачем!

Но когда, упоенная вдрызг ожиданьем и нежитью,

я впускала тебя лишь затем, что изгнать поклялась,

ты касался меня с такой робкой измученной нежностью,

будто в первый-последний и совсем уж несбыточный раз.

Ненасытные память и верность, удачливой ночи вам!

Оттого ли, что счастье больнее всего и пустей,

мы, опомнясь, вернулись к законным своим одиночествам,

чтобы дальше плодить с ними

странных, миражных, бумажных детей.

«…И тогда наступает иная тоска…»

…И тогда наступает иная тоска —

ни пробелов, ни серости туч дождевых —

и вбирает весь мир чернотою зрачка,

от клинка до цветка.

И восходит звезда. Как же зряч этот луч,

как, пронзая насквозь, оставляет в живых!

В мире мира есть пламя и есть океан,

оперенье садов, ослепленье столиц,

гибкий в поиске зверь и железный капкан,

оры орд, клоны толп и единственность лиц,

лёгкий ветер и кровь, чистый снег и мазут,

шелковистая шёрстка любимых котят,

поезда, и минуты, и змеи ползут,

самолёты, и птицы, и крыши летят,

есть зелёный покой и оранжевый вихрь,

неожиданный дар и непрошеный гость,

горизонты, границы, отсутствие их

и другие миры – потому что насквозь…

Кто ты мне – эротический сон во плоти?

Почему ты подмышки мои целовал?

Что ты сделал со мной? я вернулась иной…

Я узнала тебя – я вернулась, прости,

видишь, всё сохранилось: и ты, и слова.

Воплощённая между тобой и стеной,

я тебя узнавала на ощупь, на слух:

неужели и ты умереть воплощён?

Это стало послушней, чем воды веслу,

это рай – значит, смерть – так зачем же ещё?..

И тогда наступает иная тоска,

по-иному черна – чернотою зрачка,

зрячей зорче дозорных, острей ножевых.

И восходит звезда, оставляя в живых.

Александр Верник, Иерусалим

«Кот наплакал – вот душа, вот и тело…»

Кот наплакал – вот душа, вот и тело,

а гляди, приворожила, как хотела,

как хотела, как могла – не старалась,

Ни ладоней, ни лица не осталось.

Как хотела ты в Париж, в одиночку,

чтоб по улицам ходить улыбаясь,

То сестричку в тебе видел, то дочку,

то любимую – сам удивляюсь.

Не гуляла, не шла – летела.

Вся – сияние в любую погоду.

Ты свободною быть захотела —

что нам делать с твоею свободой?

Пройдено, отплакано – довольно.

И бессмысленно – то, что больно.

Поживем еще на радость друг другу,

и навстречу по известному кругу.

Послесловие

Не окончится ничего, ничего,

никогда не остановится вал

записи голоса твоего —

и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.

Улыбка и боль изменят топографию морщин на щеке,

рисунок вен вздует и перепишет рука.

Но останется царской наградой матовый след на руке

от школьного – помнишь? – из давних стихов – мелка.

Вот так все и устроится быть.

Можно подретушировать деталь.

Реальность не стала обманом. Просто изменился контекст.

Главное – не чтобы вовсе не захотеть забыть,

а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,

решительно ничего, кроме нескольких частных мест

из многословной попытки

тебя продолжать любить.

Разговор

– Кончилось все. Ничего не осталось.

– Хоть бы безделка, царапина, малость.

Снимок ослеп за буфетом.

Пестрая свечка с приветом.