– Переверните! – не то попросил, не то приказал Максим.

Лицо запрокинулось небритым подбородком вверх, глаза незряче уставились в тёмное небо.

Стояли, сгрудившись, рассматривали. Таких они ещё не видели. Кто-то, присев на корточки, оттянул крыло, развернул – заиграло чёрными блестящими перьями.

– Эк, мужика-то угораздило… – произнёс кто-то из темноты.

Максим вдруг понял, что смотрит на лежащее перед ним тело и не воспринимает его как человеческое. Какой-то природный выверт. Они не такие, как мы. Сразу стало легче. Оглядел сгрудившихся возле тела бойцов. Михаил сидел на корточках, трогал рукою перья на крыле.

– Двое остались… – произнёс задумчиво.

– Всё! Хватит глазеть. – Максим брал ситуацию под контроль. – Давайте его в кузов. Василий, выключай фары. Выстрелы услышали, свет увидят – разбегутся. Дальше – пешком. Где Аксым?

Фары погасли.

– А нет его… Видно, оклемался и ушёл под шумок, сука!

– Ну и чёрт с ним! Дальше сами. Ущелье – вот оно.

Глава двадцать первая

Выстрелы услышал Николаич.

Подняло, как только за Валерием закрылась дверь. Сидел в темноте возле неприбранного стола, кряхтел, стараясь самостоятельно приладить крюк к крылу, – иногда получалось быстро, но не сейчас. Будить рукастых не хотелось, старался справиться сам. С крюком хоть что-то можно делать. Полешки подцепить, в печку засунуть, чайник поставить.

Выстрелы прозвучали глухо, еле слышно. Замер, прислушиваясь. Тишина.

– Валя! – окликнул, не заботясь о том, что разбудит спящих. – Ты слышал?

Валентин спал, отвернувшись к стене, уткнувшись лицом в тряпьё, служившее подушкой. Промаялся всю ночь, стараясь заснуть, но как только поднялся Валера, а следом Николаич, и стали доноситься привычные звуки начинающейся барачной жизни – как поленом по голове ударили, провалился в сон.

– Валя! Валя, проснись! – Николаич несильно ударил по торчащей голой ноге.

– Что? – Валентин сел, мотая головой. – Зачем разбудил? Ведь только заснул.

– Стреляли, – коротко произнёс Николаич.

– И что? – Валентин никак не мог проснуться, находясь на грани сна и действительности.

– Валеры нет…

– А где он? Давно его нет?

– С полчаса. Летает, наверное…

– А где стреляли? – Валентин никак не мог сопоставить воедино то, что говорил Николаич.

Зашевелилась Ольга. Села на нарах, приглаживая руками волосы.

– Далеко, – отозвался Николаич. – Ладно… я выйду. Оля, поставь чайник, пожалуйста.

Ольга молча встала, собрала одну в другую грязные миски, оставшиеся на столе с вечера. Сдвинула на край стола кружки, подхватила чайник, вылила старую заварку в поганое ведро, что стояло возле двери. Налила в чайник воду, поставила на печку. Присела на корточки, щепочкой приоткрыла заслонку, заглянула внутрь и подбросила ещё пару полешек из кучи, лежащей на полу. Всё делала молча, сосредоточенно, словно механическая кукла, которая задвигалась, потому что кто-то её включил.

Валентин, сидя на нарах, смотрел, как она бродит по бараку в слепом утреннем свете, и вдруг понял, что она другая! Это другая Ольга. Не та, которую он знал в Москве, не та, которая напряжённо вела машину и сразу засыпала от усталости, стоило остановиться, не та девчонка… дочка Валерия Палыча. Женщина. Молодая женщина отрешенно смотрела в серое окно. Уставшая, чужая… У которой своя жизнь. Которая врала. Которая с Валерием Палычем… И никогда уже, подшучивая, не попросить: «Дочка, почеши мне спину, пожалуйста! Жуть ведь как чешется.»

Загудело пламя в печке, потянуло дымом из-под неплотно прикрытой заслонки. Похрапывал Сергей на верхних нарах.

Что там Николаич про выстрелы говорил?

Поднялся с нар, обогнул Ольгу, застывшую возле стола, и вышел наружу.

Серый рассвет, промозглость и туман среди скал. Он знал, уже видел, что всё изменится в минуту. Сейчас солнце чуть поднимется, озарятся светом горы, туман забьётся в щели распадков, заголосят птицы, засверкают капельки росы на траве. Наступит новый день. Радостный, открытый.

Николаич сидел на чурбачке в стороне от барака. Крыльями упирался в землю. Валентин подошёл со спины, встал, разглядывая жидкие спутанные волосы, едва прикрывающие лысину на макушке. Николаич почувствовал, но голову не повернул.

– Слышно что-нибудь? – спросил Валентин.

– Нет.

– Может слетать, посмотреть?

– Под пулю попасть хочешь? Сиди уж… Если это охотники местные, то нам до них дела нет. Главное, чтобы они нас не увидели. Меня смущает, что Валеры нет. Как бы… – не договорил, замолчал.

– И что делать будем?

– Ничего. Ждать.

Хлопнула дверь. Обернулись. Из барака вышла Ольга, завернула за угол.

Тропинка едва угадывалась, петляя между навороченными грудами камней. Шла осторожно, боясь поскользнуться, – роса по утрам выпадала обильная. Нагнулась, подняла с земли тонкий шест с намотанной на конце грязной белой тряпкой и воткнула между камней. Втыкать этот шест с тряпкой она придумала сама. Дверь в туалете, кое-как сколоченном из горбыля, отсутствовала. Шест поднят – туалет занят. Хоть какое-то уединение… не надо постоянно опасаться, что кто-то появится, увидит… Устала находиться среди мужиков, так хотелось вымыться, переодеться в чистое, остаться одной. Часто снилась комната на Патриарших, свет настольной лампы, шкаф с книгами, выступающий из сумрака, разложенный диван, белые чистые простыни. Свернуться калачиком под одеялом, почувствовать себя маленькой, ни о чём не думать…

В туалет не зашла, обогнула, спустилась по тропе чуть ниже, зашла за выступ скалы и быстро присела.

Ущелье, по которому они поднимались в лагерь, было как на ладони. Среди камней, весело поблёскивал ручей под лучами восходящего солнца. По склону разбросаны редкие низкорослые деревья с тонкими стволами и размашистой кроной. Камни выступают черными горбами среди молодой зелёной травы. Рваные остатки тумана цепляются за них, стараясь удержаться.

Небо над головой наливалось синевой, и совсем рядом попискивала какая-то птица.

Внизу, там, куда ещё не добрались лучи солнца, где деревья стояли гуще, пряча под своими кронами остатки ночной темноты, вверх по ущелью цепочкой поднимались одетые в чёрное люди.

Зоркий сокол, он же Денис Перхотин, в одиночку поднимался по левому склону ущелья. Он вышел сразу, как только решили оставить машину и двигаться к альплагерю пешком. Остальные ещё возились внизу, разбирая оружие, подгоняя амуницию и упаковывая мёртвого крылатого в брезент. Ему поставили задачу подняться выше лагеря, занять позицию и, если крылатые поднимутся в воздух, стрелять на поражение. Шел налегке, прижимая к груди чехол с полуразобранной винтовкой.

Ситуация не нравилась, не было определённости. Возможные события в спешке не просчитывались, были пущены на самотёк. Почему его вызвали? Обычно, если заложники… если захват… Зачем стрелять этих крылатых? Ведь безоружные. Неужели нельзя было организовать захват в городе, где им деваться некуда? Всё наперекосяк у начальства. Ну да ладно… наше дело свинячье…

Рассвело. Показался лагерь – барак и мелкие пристройки на поляне. Пусто. Людей не видно. Ещё немного, вон туда, за ту скалу, и лагерь будет внизу как на ладони, тогда всё и рассмотрим внимательно.

Худой, высокий, с длинными руками и ногами, с широкой плоской грудью, казался нескладным – про таких говорят: мосластый – он легко и ловко пробирался среди навороченных скальных выступов, поднимаясь всё выше и выше.

Ему не нравилось то, чем он занимается. Не мог назвать это работой, язык не поворачивался. И вообще, ему не нравилось, как он живёт. Не в смысле того, как проживает этот кем-то выделенный ему временной отрезок, а – для чего существует? Ведь если отрешиться от понятий добра и зла, от преступника и общества, то он предназначен для разрушения. Большинство, да почти все вокруг, созидают, строят, живут ради будущего, он – разрушает. Словно жизнь проживает не свою, чью-то…