Больше мы Кауфманов не видели.

На лестнице раздаются мамины шаги. Мы с Трюс так и сидим на диване.

– Чего хотел Франс ван дер Вил? – спрашивает она, вываливая на стол гору чистого белья.

Вот, значит, как его зовут.

– Франс… э… – говорю я, быстро перекинувшись взглядами с Трюс, – Франс пригласил нас присоединиться к его группе Сопротивления. – Мой голос звучит беспечно, будто такие приглашения нам поступают каждый день. – Ты его знаешь, мам?

– И что вам придется делать? Что-нибудь опасное?

– Ты же ничего не хотела слышать, – напоминает ей Трюс.

– Подробности – нет! Только то, что ему нужно от вас. Ничего опасного?

Трюс молчит.

– Что тогда? Подделывать продовольственные карточки?

Трюс кивает.

– Заниматься саботажем? – Мама раскладывает гладильную доску.

– Чего-чего? – не понимаю я.

– Перерезать телефонные кабели, перегораживать рельсы и тому подобное?

– Да, и это тоже, – отвечает Трюс и быстро спрашивает: – Но как ты думаешь, мам? Ему можно доверять?

– Я его едва знаю. – Мама задумывается. – Поспрашиваю у товарищей по партии.

Как всегда по вечерам, Трюс укладывается на старом диване в гостиной. Я лежу напротив нее, на двух сдвинутых креслах. Мама – на кровати за раздвижными дверями, в другой половине комнаты. Мама сказала, что теперь мы снова можем спать наверху, в наших кроватях, но для нас это означает смириться с тем, что произошло с Кауфманами.

Я поудобней устраиваюсь на подушке. Под подушкой – сиденье кресла. На этом кресле месяц назад сидел своей немецкой задницей тот фриц, и всего несколько часов назад – этот господин. Настоящий господин в шляпе. Франс ван дер Вил. Который выбрал нас для своей боевой группы. Меня и Трюс!

– Если мы скажем этому Франсу «да», все изменится, – шепчу я сестре.

Мама легла полчаса назад. Я слышу ее ровное дыхание: она спит.

Трюс невесело усмехается.

– Все изменилось давным-давно, – говорит она.

Я киваю, хоть сестра и не видит.

– Еще когда немцы разбомбили Роттердам[9], – добавляет Трюс.

– Ну да, – бормочу я.

Тогда мы быстро поняли, чего ждать от этих подонков. Хотя позже в газетах писали, что немецкие солдаты ведут себя «чинно и любезно». Бомбы они тоже чинно и любезно кидали? Предварительно извинившись?

– Нет, – вспоминаю я. – Еще раньше. Когда они стали гоняться за евреями.

Тогда, после Хрустальной ночи, здесь появились первые беженцы. С тех пор прошло три года.

– Нет, еще раньше, – вспоминает Трюс. – В тридцать третьем, когда к власти пришел Гитлер.

Я нарочито громко вздыхаю.

– Нет. Еще раньше, – говорю я. – Сразу после Мировой войны, потому что… э…

Я замолкаю, потому что не знаю, что именно тогда пошло не так. От истории у меня голова идет кругом. Это как в детстве, когда я писала свои имя и адрес:

…и чувствовала, что проваливаюсь в головокружительную, невообразимую бесконечность.

Разузнать побольше о Франсе ван дер Виле мама сможет только через несколько дней, но я уверена: ничего плохого не выяснится. Ведь он настоящий джентльмен!

Жаль, что того же нельзя сказать о моем отце. Он вольная птица, ему милее летать по белу свету, чем жить с нами. Мы для него – клетка. Мама говорит: когда у него к тому лежала душа, он работал (нечасто), а когда нет – пил (очень часто). И гонялся за женщинами. Я знаю: слышала разговоры мамы и тети Лены. Отец даже к тете Лене подкатывался! К маминой сестре! Прямо дома, на кухне. Мама лежала со мной в постели – я тогда только родилась, – а отец заглядывался на тетю Лену. Точнее, не просто заглядывался. Пытался добиться… ну, того самого.

К счастью, ничего у него не вышло: тетя Лена влепила ему пощечину.

– Такие, – говорит мама с влажными глазами, как только речь заходит об отце, – нам не нужны, правда ведь?

– Правда! – соглашаемся мы с Трюс.

Когда другие дети спрашивают, где мой папа, я говорю: «Умер». У меня есть мама и Трюс. Всё. Нас трое. По отцу мы не скучаем. Наша семья – это мы. Не он.

– Кстати, о Франсе, – начинает мама.

Они с Трюс складывают белье. Мама не глядя соединяет уголки простыни – точность ей не важна – и подходит к Трюс, чтобы сложить обе половины. Отдает ей простыню и садится на диван.

– Да, что ты слышала? – Трюс замирает с простыней в руках.

– Ему можно доверять, – просто говорит мама.

– Что тебе рассказали? – не терпится узнать мне.

– Что из него выйдет прекрасный командир группы. Людей он подобрал отличных. О тех, кого не знал лично, выведал все до мельчайших подробностей.

– Серьезно? – удивляется Трюс.

– Серьезно.

Так я и думала!

– Что скажешь, Трюс? – Я опускаюсь на диван рядом с мамой. На подоконнике у нее за спиной качает головой моя игрушечная жестяная черепашка – вверх-вниз, вверх-вниз. «Соглашайтесь! – говорит она. – Соглашайтесь!»

– Не торопитесь с решением, – советует мама.

– Как это – не торопитесь? – Я думаю о госпоже Кауфман и маленьком Авеле.

– Война, она, может, еще целый год продлится, – говорит мама.

– Менейр Ван Гилст говорит, Сопротивление бесполезно. – Трюс еще раз складывает простыню. – От немцев, мол, все равно не избавиться. Это навсегда. Нидерланды теперь – часть Германии.

– Ах, да не слушайте вы этого бакалейщика! – отмахивается мама.

– Он же отец Петера! – напоминаю я.

– И рассуждает как настоящий торговец.

– Вообще-то, многие так рассуждают. – Трюс кладет сложенную простыню на стол.

– Они неправильно мыслят. Они ведь не коммунисты! – Мама потирает костяшки пальцев, покрасневшие от стиральной доски. – Легко кричать, что Германия сильнее, ведь тогда незачем и бороться с несправедливостью. Но не выбирать – это тоже выбор. – Она смотрит перед собой. – Нельзя смириться с немецким ярмом. Ни с каким ярмом нельзя.

Кажется, ее взволновали собственные слова. О ком она думает? О фрицах? О моем отце?

Я хочу погладить ее по плечу, но она уже пришла в себя.

– Нидерланды будут свободными, Трюс. – В ее голосе звучит знакомая уверенность. – Это вопрос времени.

– На свете есть добро и есть зло, – говорю я. – И со злом нужно бороться. Так ведь, Трюс?

Трюс задумчиво склоняет голову. Потом медленно поднимает на меня глаза и кивает.

– Вы правда хотите в группу Франса? – спрашивает мама. На миг на ее лице проступает улыбка, глаза блестят. Но через секунду она уже тревожно морщит лоб. – Вы ведь не обязаны соглашаться. Вы – самое важное в моей жизни, а эта работа смертельно опасна. Вы и так уже помогаете, раздавая листовки. Тоже достойное дело.

– Мам, я хочу делать больше! – возражаю я. – И ты сама говоришь: это не навсегда!

Мама пожимает плечами.

– Но это ведь не значит, что нужно немедленно вступать в Сопротивление…

– Ты сама разрешила нам поговорить с Франсом! – напоминает Трюс.

– Да, но я же не знала… – Мама умолкает, устремляет задумчивый взгляд в пустоту. Потом говорит: – А что, если это продлится дольше года?

– Я все время думаю о мефрау Кауфман и Авеле, – говорит Трюс, – и о том, что происходит с евреями. Им теперь все запрещено, скоро их всех увезут, мам! – Ее голос срывается.

Трюс права.

– Да пусть эта война хоть два года продлится! – кричу я.

Воцаряется тишина. Высоко в небе гудят самолеты. Надеюсь, британские бомбардировщики на пути в Германию.

Мама испытующе смотрит на меня.

– Скажу вам одну вещь… – Она берет Трюс за руку и мягко усаживает ее рядом со мной. – Не знаю, чем именно вы будете заниматься, да вы и сами не знаете, но… – Она проводит пальцем по моей щеке. – Всегда оставайтесь людьми. – Ее взгляд серьезен, слова падают тяжело, весомо. – Не уподобляйтесь врагу. Не марайте руки. Никаких оправданий вроде «приказ есть приказ». Всегда думайте своей головой.