Где-то внизу, в подвалах, загудела паровая машина, а сверху раздался скрежет наматывающихся на барабаны цепей. Кабинка начала подъем.

– Следи за языком, шут, – негромко прорычал Джон. – Только заикнись о нашем деле в присутствии Угрюмого, и я вырву твое сердце. И пусть это будет последнее, что я успею сделать в своей жизни.

– Я вообще не умею заикаться! – вскинулся Гуффин. – Я оттачивал свое изумительное произношение скороговорками, а матушка резала меня бумагой всякий раз, как я запинался. К слову, отчасти поэтому я и стал известным мастером монологов.

– Советую тебе сейчас приглушить монолог, – велел Дик, угрожающе склонив голову к самому лицу шута, и тот, шумно сглотнув, кивнул.

Сабрина вслушивалась в разговор этих типов. Она уже достаточно знала Манеру Улыбаться, чтобы различить нервозность в его хвастливой отповеди, и сейчас дело заключалось явно не в посетивших его неприятных воспоминаниях о матери, которых в действительности, возможно, даже не было.

Кабинка меж тем ползла все выше…

Сабрина не хотела даже задумываться о том, что находится там, наверху, и какие ужасы ее ждут – она велела себе быть храброй. А потом вдруг будто бы осталась наедине с единственной мыслью: «А зачем?»

И именно это «зачем» словно открыло в ней ржавую скрипучую дверку под вывеской «Безысходность».

«Кто я такая? – подумала Сабрина. – Я даже себя не помню…»

До недавнего времени она полагала, что кукольник Гудвин, сделал ее для того, чтобы ему было, над кем издеваться. Она помнила свою жизнь фрагментами, да и то по большей части в память врезались лишь постоянные наказания, которым подвергал ее Хозяин. А потом она пришла в себя в переулке Фейр в мешке… и с того момента ее соседями в этом мешке были отчаяние, страх и боль. Череда невзгод даже и не думала заканчиваться, и впереди куклу Сабрину ждало лишь еще больше отчаяния, страха и боли.

«Зачем мне быть храброй? Что это изменит? Я перестану испытывать боль? Перестану испытывать страх? Нет. Я – просто безвольная щепка, которую несет дождевая вода в канаве после прошедшего ливня…»

Сабрина поняла, что это ложь, но вот, чего она не смогла понять, так это того, зачем лжет себе. Еще там, на шаре, Гуффин сказал, что она всегда была своевольной и упрямой – черты не слишком подходящие для щепки. Если шут не солгал, значит, Хозяин стер это из ее памяти. Зачем? Он хотел, чтобы она стала слабой, трусливой и… пустой?

Сжав кулачки, Сабрина попыталась отыскать внутри хотя бы кроху воли, хотя бы кроху упрямства и… не смогла. Она – просто маленькая, беззащитная кукла… глупая кукла, выброшенная на улицу в грозу. У нее ничего нет, кроме ее имени, воспоминаний о наказаниях и страха…

«Страх… – подумала она. – Почему ты боишься, Сабрина? Если тебе нечего терять, то какой смысл бояться?»

И все же, как ни логична была эта мысль, страх оказался сильнее. Сабрина боялась всего: Гуффина, собачников, неизвестности, своего будущего… она боялась, что ее снова побьют или что шут сломает Механизм, который забрал у нее.

Если Хозяин пытался сделать ее трусливой, слабой и безвольной, у него вышло. Знал ли Хозяин, что ей предстоит вынести? Что бы он сказал, глядя на нее сейчас, если бы не был занят своими непонятными Кукольными Войнами, о которых говорил Гуффин? Вероятно, лишь рассмеялся бы.

Копаясь в своей кукольной душе, Сабрина поняла, что именно пугает ее сильнее всего. Хозяин… Его рядом нет, а она больше не в переулке Фейр, и все же ее не покидало то, хорошо знакомое, ощущение, какое она испытывала, сидя на стуле и глядя на дверь в задней комнате лавки игрушек, вслушиваясь в скрип половиц, ожидая, что он вот-вот зайдет… Хозяина рядом не было, но она как будто чувствовала его присутствие, словно он стоял сейчас в шаге от нее или ждал ее наверху, или наблюдал с улицы за этим домом, или…

«Или все это чепуха, и я просто так привыкла к тому, что он всегда рядом, что сейчас придумываю?..»

За этими мыслями Сабрина и не заметила, как кабинка остановилась.

Джон Деррик отодвинул решетку.

Этаж был узким и темным, отдаленно он напоминал этаж гостиницы: по обе стороны от прохода чернели двери, между которыми висели газовые рожки с разбитыми плафонами – лампы, разумеется, не горели: в Фли уже больше двадцати лет не пускали по трубам газ.

Из-за дверей доносились голоса, а еще скулеж и звяканье цепей о пол и стены – в первое мгновение Сабрину посетила пугающая мысль: «Там сидят собачники, которые окончательно утратили человеческий вид и намертво срослись со своими масками», – но почти сразу кукла сама себя одернула: «Или же там обычные собаки».

Те, кто сидел в комнатах, мимо которых шли братья Деррик и шут, залились лаем, почувствовав приближение чужака…

Вскоре процессия оказалась у дверей в тупике коридора.

– Он ждет, – сообщил один из охранников, поворачивая ручку и отходя в сторону.

Гуффин и его спутники вошли.

Джон Деррик поставил мешок на пол, а шут отвесил поклон, и на сей раз в этом жесте не было и намека на его извечную жеманность.

– Мое почтение, мистер Угрюмый!

Любопытство перевесило страх и заставило Сабрину выглянуть из мешка.

Когда-то место, в котором она оказалась, очевидно, представляло собой гостиную, но сейчас его использовали, как бандитский притон и хранилище: у стен высились штабеля ящиков, заполненных, судя по штемпелям, бомбами (на каждом был изображен нарисованный белой краской шар с нитью фитиля и огоньком на его конце), отдельное место занимали ящики с другим штемпелем на дощатом боку – зеленой змеей, свитой из дыма. Сабрине этот знак ничего не сказал, а между тем его узнал бы любой по обе стороны канала: курительный дурман, ядовитое зелье, доставляемое в Габен из-за Пыльного моря и заслуженно занимающее первое место в списке запрещенных товаров.

Впрочем, ни ящики, ни их содержимое, куклу не волновали, ее больше заботили люди в собачьих масках, которых здесь было не меньше дюжины: они сидели на ветхих стульях и ступенях уходящей вверх, на галерею, лестницы, стояли у стен, караулили у двери. Свет развешанных на крюках керосиновых ламп отбрасывал на пол зловещие собачьи тени.

Неуютность этого места усугубляло огромное круглое окно, в переплете которого практически не осталось стекол – через него в комнату задувал промозглый ветер, приносящий с собой мелкий моросящий дождь, и тот оставлял черные пятна на вытоптанном, некогда красном, ковре. Темнеющий в одной из стен камин, засыпанный вместо дров птичьими костями, делал логово Своры еще более отталкивающим.

Рядом с камином расположились парочка потрепанных кресел и длинный полосатый диван. В одном из кресел, откинув на спинку седую собачью голову, спал старик.

Сабрина догадалась, что это не Угрюмый, о котором она столько слышала. Ошибиться было невозможно. Кукла поняла, кто из присутствующих – вожак Своры, как только его увидела.

У окна на треноге стоял телескоп. Над его окуляром склонился человек, который одним своим видом одновременно вызывал у куклы оторопь и неверие: Сабрина прежде не видела настолько огромных людей. В нем было не меньше девяти-десяти футов роста, и даже громилы из «Мокрицы» в сравнении с ним могли показаться приболевшими оголодавшими сиротками.

В отличие от рядовых членов банды, Угрюмый был одет в дорогой черный костюм-тройку, и, если бы не собачья маска, его можно было бы принять за какого-нибудь почтенного господина из Сонн или даже из Старого центра. Галстук с перламутровой булавкой, золоченые запонки, в жилетный кармашек тянется цепочка часов – все это нечасто можно было увидеть в Фли.

Угрюмый не сразу повернул голову на приветствие Гуффина, и не потому, что не услышал его. С каждым уходящим мгновением, что он не отвечал, демонстративно не замечая шута, тот становился будто бы все более незначительным и в чем-то даже жалким.

Когда, наконец, Угрюмый обернулся, Сабрина отметила, что его маска пошита из гладкого черного бархата.

– Я уж думал, ты решил меня подвести, друг мой, – сказал Угрюмый с легкой усмешкой в голосе. Сам же его голос был похож на скрежет трубы, которую кто-то волочет по камням мостовой.