На самом деле Джейкоб Фортт еще очень смягчил. Полицейские в Габене делились лишь на две категории: непроходимо тупых, неотесанных чурбанов и хитрых, коварных лисов. И те, и другие, без исключения, обладали дурным нравом и черной душой. Не зря ведь говорили: «В Саквояжне есть три беды: бедность, болезни и полиция». Пустое Место решил, что приятель решил над ним подшутить: да будь ты даже самым честным и порядочным человеком, тебе не стоит соваться к констеблю, ну а в их с Гуффином случае… у него просто не было слов.

– Этот, вроде, не из злобных, – между тем сказал Манера Улыбаться. Прищурившись, он разглядывал здоровяка у фонарного столба. – К тому же он ведь на посту стоит – вряд ли ему захочется хватать нас и тащить через полгорода в Дом-с-синей-крышей. Нужно просто подобрать правильные слова…

– Что еще за слова?

– Ну, слова для облизывания… вернее, подлизывания. Нужно просто обратиться с почтением.

– Ты не умеешь быть почтительным. Ты только рот раскроешь, он тут же пристукнет тебя дубинкой. Я не понимаю: зачем самим навлекать на себя беду?!

– Я, вообще-то, думаю навлечь беду на того типа, который за нами следит. Ну и заодно узнаю дорогу. Ты хочешь сегодня выбраться из Тремпл-Толл, или нет?

Фортт лихорадочно закачал головой.

– Если для этого нужно подходить к флику, то мне плевать – я и в парке переночую.

– Зато Брекенбоку не плевать, – напомнил Манера Улыбаться. – Он же грозился нам головы оторвать, если мы пропустим репетицию. Нужно перебраться через канал и попасть в «Балаганчик» как можно скорее. Или ты хочешь оказаться в Фли после третьего звонка?

Со стороны могло бы показаться, что речь шла о старой театральной традиции, но в данном случае к театру это не имело никакого отношения. Здесь, по эту сторону канала, мало кто знал, что в тот миг, как вечер заканчивается и начинается ночь, по всему Фли из ржавых рупоров на столбах звучат три звонка, словно оповещая всю тамошнюю шушеру, что пора выбираться из своих нор. Это напоминало сигнал кормежки в тюрьме, и после звонков на улицах Блошиного района лучше было не оставаться.

Фортт молчал. Гуффин покосился на него и продолжил:

– Вижу, что не хочешь. Поэтому я пойду и узнаю у флика дорогу.

– Ты? – с надеждой уточнил Фортт.

– Я, – кивнул Гуффин. – Я ведь хороший друг. Можешь спрятаться и подождать меня.

– Спасибо, Манера Улыбаться, – с горячностью произнес Фортт. – Ты действительно хороший друг.

– Не смей благодарить, – рявкнул Гуффин. – Шуты не благодарят.

– Прости.

– И не извиняются! Проклятье!

Не прибавив больше ни слова, Гуффин направился прямиком к констеблю.

Фортт бросил ему вслед:

– Может, оставишь мешок мне?!

– Нет уж, я его не оставлю, – злобно процедил Манера Улыбаться.

Фортт этого уже не слышал. Пару мгновений постояв на месте в раздумьях, он сорвался с места, перебежал мостовую и спрятался в ближайшем подъезде. Почувствовав себя в относительной безопасности, шут выглянул из-за двери. Наблюдая за тем, как Гуффин топает прямиком к фигуре, замершей у фонарного столба, он очень не вовремя вспомнил сказку про девочку Молли, которая вот так же беспечно шагала прямо в волчью пасть, и ему стало не по себе…

Пустое Место отчаянно попытался придумать, что делать, если все вдруг закончится плохо и Манеру Улыбаться схватят, но все мысли сводились лишь к одному:

«Что я скажу Брекенбоку?..»

Оставалось надеяться, что Гуффин как следует пороется в своем несносном характере и откопает там, на дне, хотя бы щепотку почтительности. Но надежды эти были зыбкими, как «Туманные конфеты Фогги», которые продавались в Фли, – Пустое Место слишком хорошо знал своего друга…

…Сабрина слушала перепалку шутов с тревогой и волнением.

Еще как только эти двое вышли из трамвая и двинулись вдоль парка, она вдруг поймала себя на том, что первый испуг – тот, который она испытала, когда пришла в себя, а затем поняла, что ее похитили, отступил. Лихорадочные мысли прекратили кавардак, поправили костюмчики и расселись по спичечным коробкам в ее голове. Нет, Сабрина не смирилась со своим положением, но где-то внутри словно разгорелась искорка. Ее утешала мысль, что рядом нет Хозяина. Мало, кто мог понять облегчение, которое она чувствовала, – лишь тот, кто знает, что это такое, когда твоя жизнь представляет собой страх без начала и без конца, когда ты вслушиваешься в каждый шорох, пытаясь понять: это ветер поскреб водосток, или ключ скрипнул в замочной скважине…

И все же она напомнила себе, что эту искорку раздувать не стоит: куклы и искры – не друзья, от искры может начаться пожар, и ее волосы снова сгорят… Сабрина поймала себя на этом «снова»; к нему прицепилась уверенность в том, что в прошлый раз ее волосы загорелись не случайно – наказание… одно из бесконечных наказаний, которым подвергал ее Хозяин…

Хозяин… она почти ничего не помнила, но его забыть попросту не смогла бы, хоть и неистово этого желала. И все же Сабрина понимала, что это невозможно: вся ее прежняя жизнь связана с Хозяином. Что же случилось в лавке игрушек? Куда Хозяин исчез?..

За весь путь, что шуты проделали в шатком дребезжащем вагоне и после того, как покинули его, ничего так и не прояснилось. Единственное, Сабрина поняла, что эти двое ничего не знают ни о том, кто она, ни куда исчез ее Хозяин.

Краем уха она слушала болтовню своих похитителей и попутно пыталась подобрать ключик к собственным воспоминаниям. Трудность заключалась в том, что у нее не было ни одного ключа, а заглядывая в замочную скважину, она видела за ней лишь темноту. Темноту памяти и… темный подвал… подвал лавки игрушек и себя саму там – себя, которая сидит в центре этого подвала на стуле…

«Я вспомнила!» – обрадовалась было Сабрина, и тут ее захлестнул ужас. Но не нынешний ужас, а старый – ужас, который она испытывала совсем недавно, сидя в том подвале. Хозяин… там был Хозяин! Он что-то говорил ей и…

И тут то, что сказал идущий рядом Фортт, будто за шиворот, вытащило ее из черного тумана не до конца оформившихся воспоминаний. Что же он сказал?! Они с Гуффином обсуждали каких-то пассажиров из трамвая и затем он упомянул… нескладного тихого мистера в грязном костюме, будто пошитом из обивки старого кресла…

«Костюм, будто пошитый из обивки старого кресла… Откуда мне это знакомо?»

Сабрина старалась изо всех сил, но никак не могла вспомнить. Она поняла лишь, что это как-то связано с подвалом лавки игрушек.

Шуты больше не упоминали обладателя странного костюма и говорили о разных непонятных вещах.

Мысли Сабрины с окутанного мраком прошлого переключились на не менее непроглядное будущее.

«Шуты… они несут меня этому Брекенбоку. Что со мной будет?»

Все говорило о том, что ничего хорошего. Впереди была лишь пугающая неизвестность. Сабрина вдруг почувствовала себя стоящей за кулисами перед занавесом, который вел на сцену. Что за ним? Глубокий бездонный провал? Скалящиеся хищными зубьями капканы? Бушующее пламя?

Она со страхом думала о том мгновении, когда шуты вернутся в «Балаганчик» и отдадут ее Брекенбоку. То, как похитители говорили об этом Брекенбоке, подсказывало, что ее нынешнее бедственно положение ни в какое сравнение не идет с тем, что ее ожидало. Сабрине отчетливо представились длинные пальцы, ломающие ее хрупкое тельце. На ум приходили пилы, сверла и каминный огонь.

«Я не могу попасть к нему в лапы! – в отчаянии думала Сабрина. – Нужно сбежать! Но вот как? Увеличить дыру в мешке и выбраться, пока я трясусь за спиной Гуффина, не выйдет… Думай! Ты что-нибудь придумаешь!»

А потом они… пришли. Фортт и Гуффин принялись спорить – речь шла о полицейском констебле, который стоял неподалеку.

«Констебли ловят злодеев, – это Сабрина знала. – Бесстрашные констебли, они приходят на помощь к тем, кто оказался в беде, спасают их, вызволяют… Добрые и честные, они – настоящие джентльмены, и ни за что не бросят несчастную, которую похитили…»