Разумеется, здесь росли каштаны, и сейчас они почти полностью облетели. Клочки тумана, оставшегося после шквала, запутались в ветвях. Порой по выложенной брусчаткой узенькой проезжей части стучали колеса экипажей, трещали звонки велоциклов. Прогромыхала дымная пароцистерна рыбника; «Карасики мистера Доуза», – было выведено черными трафаретными буквами на ее покатом боку. Девушка в твидовом платье и клетчатом коричневом пальто пронеслась на роликовых коньках, из тоненьких выхлопных труб которых в воздух поднимались струйки красноватого дыма. Девушка исчезла так же быстро, как появилась, умчалась, и вряд ли ее ждало впереди что-то плохое. Марго захотелось вот так же – надеть пылящиеся на дне обувного комода старые роликовые коньки, засыпать в бак растопку, завести их, толкнуть дверь и… разумеется, она никуда никогда не отправилась бы.

Марго сидела у окна. Она больше не могла находиться в этой черной душной квартире, но и мысль выйти на улицу была для нее невыносима. С недавних пор внешний мир ее пугал: слишком много зла бродит по улицам и переулкам, слишком много тьмы ездит в трамваях и ждет на станциях. Но эта духота… ее тошнило от одного взгляда на эти полосатые обои, на обитую старым плюшем мебель, на стопки газет со всеми этими заголовками, криками восклицательных знаков, недоумением знаков вопросительных и нерешительностью многоточий. А еще здесь стоял этот запах… Нафталин и тягучее, вяло протекающее отчаяние. Да-да, она явно ощущала все это.

Поэтому Марго просто поставила кресло напротив окна в гостиной и решила для себя, будто она одновременно и дома, и на улице. Или, скорее, ее нет ни здесь, ни там. Она открыла шторы и просто часами сидела в кресле, безразличным взглядом провожая спешащих мимо прохожих и проезжающие экипажи. Мистер Миллн на своем трехколесном велоцикле развозит молоко. Откуда-то с той стороны улицы доносится шелест метлы – это мистер Блувиш сметает листья под каштанами. Мимо окна, что-то обсуждая, прошли мадам Тиззл и ее подруга миссис Хенн. Поравнявшись с № 24, они покосились на «зловещий дом», увидели Марго в окне и ускорили шаг. Ей было все равно.

Марго глядела на падающие листья, на кота, чешущегося на гидранте, на Пуффа, пса из № 18, который вечно ходил как в воду опущенный. Она так привыкла к сонной неторопливости происходящего за окном, что сперва не обратила внимания на неподвижную фигуру, стоящую на другой стороне улицы и глядящую будто бы прямо на нее. Куда именно незнакомец смотрит, она определить не смогла, поскольку человек в длинном пальто и двууголке был в маске – мрачной потрескавшейся арлекинской маске. Не сразу она поняла, кто это такой, а когда до нее внезапно дошло, тут же вскочила на ноги, намереваясь позвать Джонатана, но, бросив еще один взгляд в окно, вдруг обнаружила, что там больше никого нет.

Она тряхнула головой, протерла глаза. Никого на той стороне больше не было. Лишь Пуфф грустно уставился на свое отражение в луже.

– Это все из-за страхов, – пробормотала она и вернулась в кресло. – Все эти мысли…

Джонатану об этом, решила она, лучше не говорить, а то еще неизвестно, что он устроит.

И то верно – с ним в последнее время творилось много чего неладного. Он был совершенно на себя не похож: стал злым, грубым и резким – в те моменты, когда ей все-таки удавалось вытащить из него хоть слово. Они очень отдалились.

Радио он больше не включал. По нему было видно, что вина пожирает его, медленно отгрызает по кусочку. Из-за того, что принес эту проклятую куклу, из-за того, что в тот вечер слушал передачу. Он винил себя за то, что не разобрал крики сына среди звуков глупого радио-шоу.

А в один из дней, когда Джонатан был якобы на работе, засвистел датчик пневмопочты, и Марго достала из капсулы аккуратно сложенное письмо с печатью конторы «Лейпшиц и Лейпшиц». Это было уведомление об увольнении за неявку на службу и пропуск подряд пяти дней без сообщения причины. Когда Джонатан вернулся поздно вечером, Марго ткнула рукой в раскрытое письмо, лежащее на столике у раструба пневмопочты. Она спросила:

– Куда ты ходишь, Джонатан?

Тот хмуро отвернулся.

– Куда ты ходишь, Джонатан? – повторила она.

– В переулок Фейр, – с ненавистью выдавил сквозь зубы Джонатан.

– Зачем? – испуганным шепотом произнесла Марго.

– Я хочу узнать…

– Что?

– Хочу узнать зачем. Зачем ему это понадобилось!

– Кому? Кукольнику?

– Да, этому проклятому кукольнику Гудвину. Зачем ему понадобилось уродовать нашего мальчика. Я не понимаю, что происходит. И это сводит меня с ума. Мне никто не верит. Почему никто не верит?

– Джонатан, – сказала Марго. – Мы должны быть рады, что все закончилось так, а не иначе, ведь все могло быть намного хуже. Калеб выздоравливает. Мы должны верить, что он вернется, станет прежним. Я просто хочу, чтобы все это забылось, как страшный сон.

– Это никакой не сон, – упрямо проговорил Джонатан. – Это никогда не забудется. Это произошло не просто так. И я хочу знать почему.

– Ты сделаешь все только хуже, – сказала Марго, на что он снова отвернулся.

Что ж, в итоге Джонатан и сделал хуже. Намного хуже.

***

Школьный двор с трех сторон был обнесен хмурыми кирпичными стенами учебного здания, а с четвертой перегорожен высокой кованой решеткой. По двору, напоминая больших унылых жаб в мире, где не осталось ни одной мухи, бродили дети в клетчатой темно-зеленой форме. Понурые, не в силах сбросить с себя пристальные строгие взгляды, они были похожи на заключенных.

У ведущих во двор дверей застыла сутулая фигура мистера Споллвуда, учителя манер и воспитания, которого, судя по его выражению лица, сейчас жутко пытали – он явно ненавидел это место. В руках мистер Споллвуд держал шумометр с датчиком и следил, чтобы стоявший во дворе гул не достигал регламентированного школьными правилами предела детского шума. В глазах-окнах здания школы виднелись серые фигуры других учителей, неотрывно глядящих на двор: пусть сейчас и была большая перемена, дети не должны чувствовать себя слишком веселыми и радостными, ведь радость – это прямая дорога к нарушению правил – так считал Горнон Гокби, господин школьный директор.

После прошедшего шквала по углам двора сиротливо жались клоки тумана – за прошедшие дни они так до конца и не рассеялись. Кто-то из детей запускал в них руки и, с опаской оглядываясь на мистера Споллвуда, ел их. Больше от скуки, чем от любопытства или голода.

Калеб Мортон сидел отдельно от других на качелях в паре ярдов от решетки – в паре ярдов от огромного шумного мира взрослых. Уныло скрипела натянутая цепь. Мальчик покачивался совсем чуть-чуть, не отрывая ног от земли. Прочие дети глядели на него исподлобья, перешептывались, но, когда он смотрел на них в ответ, тут же отворачивались. Если бы учителя не били их по рукам линейкой, то они непременно тыкали бы в него пальцами. То, что с ним что-то произошло, ни для кого не было тайной. Когда он вернулся в школу, его прежние друзья, Эмили, Фред и Картавый Суили, сделали вид, что незнакомы с ним. Признаться, у него и не было особого желания поддерживать общение как с ними, так и с кем бы то ни было вообще. Он говорил с трудом и, когда отвечал на какой-нибудь заданный учителем вопрос, выдавал слова коротко, отрывисто, с тяжелым придыханием. А еще он отчаянно заикался, отчего многие дети смеялись.

Ученикам было запрещено каким-либо образом привлекать внимание к случившемуся или поднимать эту тему, но, разумеется, несмотря на все запреты, какие только истории не ходили по школьным коридорам, а с ударом колокола, знаменующим начало большой перемены, они выскользнули во двор. Прежние друзья во что-то играли, прочие ученики лениво болтали о том, как тяжело учиться, а еще о том, что хочется поскорее вернуться домой. Кто-то хвастался новой игрушкой…

После всего, что произошло, Калеба не интересовали никакие игрушки, игры и тому подобное. Ничто не приносило ему радости, и откуда-то он знал, что больше никогда не сможет улыбаться. Впрочем, ему и не хотелось.