– Проклятый лжец! – закричал Джонатан, но поделать он ничего не мог, разве что, в бессильной ярости сжимать кулаки. Равнодушие полиции его, разумеется, не удивило, но подобная несправедливость была уже совершенно за гранью. Если верить их словам, то выходило так, что они с Марго все придумали, никакой куклы не было, а их сын Калеб просто якобы порезался или что-то в том же духе.

Видя, что хозяин дома успокаиваться не намерен, сержант стал намекать, что, быть может, полиции стоит присмотреться к тому, как именно Калеб Мортон получил свои ранения во время туманного шквала, в запертой квартире, в присутствии отца и матери. И лишь тогда Джонатан понял, что, если продолжит настаивать на своей версии случившегося, из жертв их самих сделают виновными. Это был нередкий для Габена исход. Нехотя Джонатану пришлось замолчать, сдержать бушующие эмоции внутри и проводить господ полицейских.

Когда они ушли, он еще какое-то время возмущался, угрожал в пустоту, проклинал их, призывал на их головы падения дирижаблей, а под ноги – обрушения мостов, но вскоре его запал весь изошел, и он будто бы выгорел…

Постепенно дом наполнился тишиной. Никто не бегал по лестнице, никто не хлопал дверями, никто ни о чем ни с кем не говорил. Таким молчаливым Джонатана Марго никогда прежде не видела, да и сама она целиком ушла в себя. Почти все время она проводила возле постели Калеба, кормила его с ложечки кашей из тертого желудя. Джонатан и вовсе превратился в тень – даже перестал читать свои газеты. Он уходил на работу, возвращался поздно, не говорил ни слова. Глядел в пустоту, о чем-то раздумывая.

Слух о том, что в доме № 24 случилось что-то мрачное и зловещее, разошелся по Каштановой улице словно подхваченный ветром.

Перестал приходить старый почтальон мистер Лейни, а молочник мистер Миллн всякий раз, когда оставлял у порога свои бутылки, старался ретироваться от «жуткой» двери как можно скорее. Судя по толстому ковру опавших листьев и старым газетным листкам у крыльца, которые никто не спешил убирать, даже дворник, мистер Блувиш, обходил, или в его случае, скорее, обметал их дом стороной.

Марго и прежде не особо общалась с соседями, но сейчас она буквально чувствовала, как они все смотрят, пытаются пронзить любопытными взглядами затянутые занавесками окна, перешептываются между собой, выясняют, что же именно произошло в № 24. И даже не покидая дома, она ощущала тучу злорадства, которая будто зависла над их крышей. Таков был Габен – никакого тебе сочувствия, никакого сопереживания, лишь потаенная радость, что это случилось не с ними. Она видела тени, исчезающие в комнатах, захлопывающиеся двери и задергивающиеся шторы, стоило лишь ей показаться на крыльце. И даже сестра Марго, Джеральдин, вела себя так отстраненно, словно они чужие. Явилась к ним домой лишь однажды, спросила с порога: «Это правда?», – и после того, как Марго со слезами бросилась к ней в объятия, отстранилась, развернулась и ушла. Она будто боялась заразиться несчастьем, постигшим семейство Мортонов.

За эти дни Марго осунулась и постарела. Бледная, исхудавшая, поседевшая, похожая на призрак, она бродила по дому неслышно, то и дело заглушая рыдания платком.

Калеб ничего не говорил. Калеб лежал в кровати с закрытыми глазами и забинтованным лицом, и она понимала, что он до сих пор жив, лишь по изредка поднимающейся при дыхании груди да по тонкому посвистывающему хрипу, вырывающемуся через неплотно сомкнутые губы. Обезболивающие средства доктора Доу вроде бы работали. Марго теперь всегда давала их сыну заранее: она просто не смогла бы снова пережить тот жуткий крик, раздавшийся под утро два дня назад, когда действие одного из лекарств прошло.

На третий день доктор вернулся и снял повязки, снял швы. Марго очень боялась того, что ей откроется, когда бинты спадут, но, увидев такое родное и любимое, хоть и бледное, лицо ее сына, она почти сразу же успокоилась. Доктор Доу справился просто замечательно – вряд ли можно было сделать лучше. О случившемся свидетельствовали лишь тоненький шов по контуру лица да несколько крошечных шрамиков над верхней губой и в уголках глаз.

– Все, как я и предполагал, – сказал доктор Доу, осмотрев лицо маленького пациента. – Моя работа закончена. Я оставлю вам новый список лекарств…

Он собрал бинты, сложил инструменты в черный саквояж и ушел.

С того момента, как дверь за ним захлопнулась, жизнь была готова вернуться в дом № 24 по Каштановой улице.

Средства для заживления ран действовали довольно быстро, и в скором времени Калеб почти полностью пришел в себя. Он уже мог сам есть, ходил, двигался. Моргать, правда, было все еще больно – глаза закрывались невпопад, по очереди, веки будто жили своей собственной жизнью – то дрожали и не сдвигались с места, то захлопывались, как крышки чемоданов. Это было довольно странное и пугающее зрелище. Примерно то же обстояло и с губами. Всякий раз, как Калеб шевелил ими, он ощущал, что вся нижняя часть лица натягивается, словно парус.

А еще от пилюль мальчик сильно заикался. У всех лекарств, продающихся в Габене, есть свои обязательные побочные эффекты, и доктора с аптекарями всегда честно о них предупреждают. Они называют это «расставить приоритеты»: если у вас голова просто разрывается от боли, вы не станете слишком переживать о том, что каждый третий день из-за пилюль у вас появится жжение в мочке левого уха и периодически вы станете наливать воду мимо стакана. Что касается Калеба Мортона, то он едва мог выдавить из себя целое слово, и на это уходила почти минута. Поэтому вскоре он и вовсе прекратил говорить.

Он стал совершенно другим ребенком: с момента трагедии он будто повзрослел на двадцать лет. Он и не думал больше играть, почти все время сидел в своей комнате, вниз не спускался, ел очень мало. Он был молчалив, хмур, и лицо, его старое лицо, мнилось ему чужим. Оно постоянно болело, кожу жгло, ему казалось, что если он резко наклонится или кашлянет, оно отпадет. Но швы держали крепко, а благодаря лекарствам кожа вросла намертво. Марго как могла пыталась его расшевелить, оживить, но он почти никак не реагировал. Произошедшее травмировало его сильнее внутри, чем снаружи.

О произошедшем, к слову, не говорили. Совсем. Эта тема висела в спертом воздухе квартиры, пряталась в пыли под кроватями, покоилась в ящичках гардеробов, но никто не хотел ее поднимать. Мортонам казалось, что если только заговорить об этом, все вернется – ужас снова поселится в их доме, и они просто не смогут еще раз его пережить.

Марго как-то взяла совок и щетки и вычистила уголь, пыль, золу – все, что только возможно – из камина в детской, собрала все это в мешок и выставила мешок за дверь. Ей казалось, что пока эта тварь, пусть и в виде золы, находится в ее доме, ее семья не сможет вздохнуть свободно. Марго ощущала, что эта проклятая кукла как будто до сих пор здесь – сидит с ними за одним столом, бродит по лестнице, прячется на чердаке. Ей постоянно чудилось в тишине квартиры мерзкое и противное «мммамммочка».

В тот день, когда стемнело, она выглянула в окно, чтобы удостовериться, что праха куклы больше нет рядом с их домом, но вместо этого с раздражением отметила, что дворник снова «забыл» забрать мешок, а еще она увидела, что кто-то копошится у двери. Что-то большое – то ли уличный пес, то ли еще что-то, – опустив морду и лапы в мешок то ли жрало золу, то ли просто обнюхивало мешок в поисках чего-нибудь по-настоящему съедобного.

Марго уже было думала выйти за дверь и прогнать это существо, но тут отсвет фонаря упал на его отвратную морду, на шесть тонких мохнатых лап, и она в ужасе задернула штору. Откуда блоха из Фли здесь, в самом сердце Тремпл-Толл?

Наутро ни блохи, ни мешка, ни каких тебе ответов не было.

Улица Каштановая была тихой и сонной. Никаких драм, истерик и скандалов. Живущих здесь людей спокойно можно было принять за лунатиков, и это несмотря на то, что улица располагалась неподалеку от шумной площади Неми-Дрё, считавшейся неофициальным центром Саквояжного района.