– Вот, значит, как… – протянул Борис.
– На прошлой неделе он тоже болел и сутки не показывался. Княгиня Анна Евлампиевна навестить его хотела, так он отговорился, Ивана с запиской прислал, что, мол, ничего не надо, скоро буду. И понимаешь ли, Борис, – Алымов сел на диван и слабо улыбнулся, – если бы я своими глазами не видел, что он ночью издалека приехал, я бы, как и другие, подумал, что полковник запивает. Запрется на сутки и пьет, а потом опять нормальный человек. Ничего странного, говорят, сам Май-Маевский[3] тоже запойный…
– Но тут ведь другое, – прервал Борис. – И ты никому про эти его отлучки не рассказывал?
– А ты считаешь, что я сразу должен был мчаться в контрразведку? – огрызнулся Петр. – В жизни доносчиком не был! И потом, возможно, его отлучкам есть разумное объяснение. И как бы я тогда выглядел? Пришлось бы признаваться, что следил…
– М-да, и что мне с этой информацией делать? – задумался Борис. – Выяснить, что не было в этих поездках у Азарова никакой служебной надобности, не составит труда, но вот как заставить его объясниться, не призывая тебя в свидетели… Впрочем, я, кажется, придумал! Шерше ля фам! – И, заметив, что Алымов нахмурился, Борис рассмеялся:
– Не надо так переживать! Уверяю тебя, что никому не будет плохо, а совсем наоборот.
На следующее утро солнце светило так ярко, что октябрьский день вполне можно было посчитать за летний где-нибудь на широте Санкт-Петербурга. Горецкий с утра был озабочен, за завтраком читал газету и хмурился, потом собрался скоро и ушел, наказав Борису активно втираться в среду офицеров. Борис переглянулся с Саенко, понял, что Аркадий Петрович совершенно не в курсе его ночных похождений, и повеселел. Он ощущал легкое беспокойство по поводу бывшей баронессы и опасался, что Горецкий не станет ей доверять, а, чего доброго, сдаст ее в контрразведку. Полковник Горецкий был чужд какой бы то ни было сентиментальности.
Посему Борис решил разрабатывать операцию с полковником Азаровым самостоятельно, тем более что Горецкий все равно будет устраивать общую проверку всем пятерым офицерам. Он долго брился перед хозяйским зеркалом, потом тщательно причесывался и наконец отправился в город. Алымов с утра собирался к доктору на какие-то процедуры с ногой. Борис проводил его, потолкался в коридорах лазарета, осведомился о здоровье генерала Дзагоева. Генерал был плох, но доктора не теряли надежды. В солдатском отделении Борис неожиданно встретил штабс-капитана Коновалова, с которым накануне познакомил его ротмистр Мальцев. Штабс-капитан навещал своего коновода Пряхина, который и так уже скоро собирался на выписку, потому что в бою с махновцами оторвало ему два пальца на руке. Пальцев все равно не приставишь, резонно рассуждал Пряхин, с лошадьми он и так управится, а чего зря казенную койку протирать. Коновалов дал ему денег и ушел, а Борис посмотрел на часы и решил, что настало подходящее время для визита к княгине Задунайской.
Дамы уже встали, напились кофею и собирались на прогулку. Борис подал княгине шаль, мимоходом прикоснулся к тонким пальчикам Софи и болтал без остановки – словом, усиленно делал вид, что у него решительно нет никаких важных дел, кроме как заботиться о милых дамах. Княгиня принимала его заботы спокойно, только переводила живой взгляд с него на Софи и обратно. Она думала, что Борис увлекся ее приятельницей.
Захолустный Ценск преобразился от присутствия большой армии. На улицах было множество офицеров, нарядных дам, но во всей жизни города чувствовалось какое-то болезненное напряжение – слишком суетливы были местные жители, в особенности неизвестно откуда взявшиеся темные личности – маклеры, перекупщики, – слишком громки были разговоры на улицах и в кафе, слишком развязны извозчики и официанты.
Пешком княгиня ходить не любила, поэтому вскоре остановились у кондитерской, расположенной по теплому времени на открытой террасе. Встретили знакомых, начался общий шумный разговор. Борис поймал себя на мысли, что вчера ночью Алымов был прав, когда утверждал, что все, что происходит сейчас в обществе, – это пир во время чумы. Говорили, как водится, об успехах на фронте, дамы шумно восхищались Деникиным, офицеры солидно помалкивали, штатские больше интересовались экономическим вопросом. Борис улучил минутку и сделал Софье Павловне знак глазами. Та отошла к решетке, ограждавшей террасу. Борис убедился, что никто на них не смотрит, и приблизился к Софи.
– Что вы хотели? – неприязненно спросила она, еле шевеля губами.
– Дорогая моя, у меня к вам огромная просьба! – с жаром начал Борис и взял ее за руку. – Но сначала я должен сказать, что вы сегодня просто очаровательны.
Она и вправду была хороша – в лиловом туалете, чудно подходившем к глазам.
– Сделайте одолжение, переходите сразу к делу, – поморщилась она.
– Жаль, – непритворно огорчился Борис, – мы могли бы совмещать приятное с полезным.
Ему доставляло удовольствие поддразнивать ее, кроме того, он знал, что она-то ни за что не поверит его сладким речам, и от этого чувствовал себя с ней свободно.
– Тогда переходим к делу, – согласился он. – Значит, вы должны как следует потрясти вашего влюбленного полковника и получить от него четкий и правдивый ответ: что означают его тайные и частые отлучки. Примерно раз в неделю он сказывается больным, а сам уезжает куда-то тайно на сутки, а потом возвращается.
– Но почему меня должно это интересовать? – Она пожала плечами. – Возможно, это связано с его службой.
– Никак нет, не связано, потому что он же сам говорил, что сейчас находится не у дел, ждет нового назначения, его батарею полностью разбили махновцы.
Краем глаза Борис заметил, что к террасе приближается полковник Азаров.
– Улыбайтесь, – прошептал он, – вон ваш обожатель, легок на помине. Значит, вы устраиваете ему сцену ревности, жалуетесь, что он обманывает вас с другой женщиной – к кому еще можно ездить тайно ночью? Он, разумеется, будет все отрицать, тогда вы нажмите посильнее, скажите, что в прошлый раз вы, движимая заботой о больном, приходили к нему поздно вечером и видели, как он вернулся верхом. Слез там побольше… ну, не мне вас учить. Помните, его объяснение должно быть разумным, какая-нибудь чушь, что он ездит в степь любоваться на звезды и мечтать о вас, меня не удовлетворит.
Она смотрела на него рассеянно, бездумно обрывая лепестки астры.
– Не беспокойтесь, – наконец произнесла она, – вы получите самое правдивое объяснение. Мне даже стало самой интересно, куда же он ездит. – В голосе ее послышалась непритворная заинтересованность.
Борис поцеловал ее руку, выдернул на память из букета цветок и бегом бросился к выходу, на ходу поприветствовав полковника Азарова, который взглянул на него с ненавистью.
– Что делает возле вас этот хлыщ? – Полковник был так зол, что приветствовал Сонечку весьма холодно.
– Нам нужно объясниться, – спокойно ответила она. – Я давно знала… но больше не могу молчать… – В голосе ее послышалось волнение, и полковник сразу забыл про Бориса.
– Я готов объясниться с вами хоть сейчас, Софья Павловна, дорогая!
– Но не здесь, – твердо ответила она, – здесь нам будут мешать. Приходите к нам вечером, у нас никого не будет.
В комнате Алымова было накурено. Низко подвешенная над столом керосиновая лампа освещала залитую вином скатерть, разбросанные по ней карты, разгоряченные вином и азартом лица офицеров.
– Борис! – радостно повернулся к вошедшему Алымов. – Садись с нами, хорошая игра идет!
– Да я скверный игрок, – поморщился Борис, – мне в карты никогда не везет.
– Должно быть, в любви вам везет больше, – обернулся от стола ротмистр Мальцев, сощурив голубые глаза.
– Твоя правда, – присоединился к разговору смуглый черноусый есаул Бережной, – не успел господин поручик появиться в Ценске, а уж кружит головы здешним дамам. Видели его, господа, в обществе Сонечки Вельяминовой?
