Зверь продолжал таращиться на меня не мигая. Я усомнился, что это был зрячий взгляд. Тварь, точно высеченная из камня, чуяла меня, в этом не было сомнения, и ей для того не нужен был свет.

Жан вновь окрикнул монстра ведомой лишь ему одному команде, и зверь едва-едва шевельнул ухом. Я был без понятия, к чему заговаривает Жан, но я не верил, не мог поверить, что безобразная горбатая сущность предо мной готова внять приказу человека.

Но Шастель вновь бросал вызов упрямости зверя, и наконец с его уст сорвался такой резкий окрик, что мое сердце содрогнулось в ужасе.

Я терял самообладание, и каждый вдох мне давался с немыслимым до этого дня усилием воли. Рассудок меня покидал, по крайней мере, я в этом был уверен, когда чудовище, наконец, моргнуло своими черными морщинистыми веками, медленно и неторопливо развернулось и, цокая когтями, скрылось обратно во мраке.

Тому видению я верить не мог, как и всем своим чувствам. Меня продолжала колотить дрожь, а в ушах стоял звон. Я закрыл глаза, желая, наконец, предаться сладостному забвению, чтобы боль и колотящий меня изнутри ледяной ужас наконец-то стихли.

Но моя рука, на которой оставалась цепь, дернулась, ибо с другого края потянули.

– Не спи, – приказал Жан, крикнув мне вниз и начиная тянуть цепь на себя.

Последние капли рассудка заставили меня собраться. Ожидать от Шастеля галантности я не стал. Напротив, страх, что он попросту сейчас поволочет меня и вывернет руку, заставил прийти в себя.

Любое движение пробуждало во мне боль, которая граничила с агонией. Я оставался в сознании буквально чудом. Не меньшим чудом было и то, что я успел внять голосу Жана, и когда он потянул цепь на себя, я оперся дрожащими от усталости ногами о склон. Руками я держался за цепь.

С помощью Жана я вылез из этой ямы и, боясь оглянуться, без сил рухнул бы на колени, но Жан придержал меня за плечо.

– Пошли, – повелел он, оглядываясь на гиен, которые боязливо сторонились той ямы, и я до сих пор не верил в то, что я смог выбраться.

– Что это было? – спросил я, откладывая пустую миску и вытирая рот тыльной стороной ладони.

Жан сидел напротив меня, как и я, на голом каменном полу камеры. Его задумчивый вид все же давал мне возможность предположить, что Жан сам очень доволен нашей вылазкой.

Все то время, пока я жадно поглощал принесенное мясо, рубленное в рагу, приправленное каким-то кисло-острым маслом, Шастель пялился перед собой на пустой каменистый пол.

Для меня, северного аристократа, даже деловая поездка в Алжир казалась бы огромным потрясением на долгие годы, что уж и говорить об этих злоключениях? Я был потрясен. Я еще не понимал, с явлениями какого порядка я столкнулся, и это осознание медленно приходило ко мне только сейчас, когда мы вернулись в мою камеру.

И я видел, что Жан тоже переменился.

Мой вопрос заставил его поднять на меня свой взгляд, лютый и нелюдимый.

– Зверь, – коротко ответил Шастель.

– Зверь? – переспросил я, прекрасно расслышав голос мясника.

Жан невесело усмехнулся, откинул голову назад, упершись затылком о камень.

– Зверь, – повторил Шастель. – Пираты, с которыми мы бороздили моря, везли его здешнему безумцу. Турецкий паша жаждал иметь в своем зверинце саму преисподнюю. Где отловили звереныша – я не знаю, я был всего лишь юнгой. Паше привели чудище – оно было много меньше, где-то с молодого волка, не более. Выродок. Нет такого, нет даже похожего. Так вот, привести мы-то привели, а вот уже слуги паши удержать не смогли. Ни удержать, ни отловить потом. Так и поселилось это проклятье, и по ночам рыщет меж скал. Мне даже было на руку, что какие-то местные примечали тварь. Теперь мне было на кого валить пропажи.

– И ты решил подкармливать его? – спросил я.

Жан усмехнулся и пожал плечами.

– Ты же его видел, белоручка. Чего спрашивать? – Шастель помотал головой. – Нет, нет… Зверь сам себя прокормит. Зверь засел в катакомбах, которые вырыли пираты для схрона своего добра. Я знаю, по крайней мере, пять лазов, к которым я иногда подстраиваю ловушки. Привожу к нему гостей вроде тебя. Если ночью приведу кого, почти всегда выходит. А так, зверь тут вольно рыщет ночами, ища, чем поживиться и поразвлечься.

Слушая рассказ разноглазого мясника, я боялся шевельнуться, боялся, что мой вдох или выдох слишком громкий.

Перед глазами снова стояла та тварь, уставив пустой взгляд, от которого обдавало обжигающей стужей. От одной памяти о звере, я невольно обнял себя руками, и по телу прокатилась дрожь.

– Я хочу его приручить, – добавил Жан, несколько погодя.

Тут уже усмехнулся я. Это звучало кощунственно амбициозно, даже для типа вроде пройдохи Жана.

– И как успехи? – спросил я.

Жан опустил голову и подался чуть вперед, окидывая меня взглядом с головы до ног. Губы искривились в ухмылке.

– Сегодня зверь впервые отказался от добычи, – удовольствие отчетливо слышалось в его низком звучном голосе, и у меня по спине пробежал холодок.

Воспоминание от той твари, от его замершего, стеклянного взгляда вновь вселило дрожь в мои похолодевшие руки.

– Я приказал, и он не стал жрать, – победоносно и гордо заявил Шастель.

Он явно гордился своей победой, а мне льстила мысль, что я был причастен к этому триумфу. С искренней улыбкой я приподнял дрожащие руки, гремя цепью, которая по-прежнему сковывала нас, и начал аплодировать в меру своих сил.

– Уймись, – хмуро, но все равно с улыбкой и в голосе, и на лице отмахнулся Жан.

– Поздравляю, – молвил я, кладя руку на сердце.

Шастель усмехнулся.

– Кажись, я слишком уж приложил тебя, – бросил Жан и покрутил пальцем у виска. – Вот ты и рехнулся.

– Не вини себя, месье, – произнес я, пожав плечами, и тотчас же тысячу раз раскаялся.

Поведя лопаткой, я, кажется, совершил какое-то роковое шевеление. Всю спину и левую руку пробило неистовой и беспощадной судорогой. Я зажмурился и простонал от боли сквозь стиснутые зубы.

Мои муки проистекали под холодным, но все же уже не презрительным взглядом Шастеля.

Наконец боль унялась, и я перевел дух.

– Пора прощаться, – произнес Жан.

Я кивнул.

– И в самом деле, я у тебя засиделся, – согласился я. – А сколько обычно ты держишь при себе гостей?

– Недолго, – сухо ответил Жан, и, опершись о колено, поднялся в полный рост.

Я поднялся сквозь ломящую боль во всем теле, и мы направились к выходу. Мельком я заметил свой пистолет, который Жан, разумеется, не собирался отдавать. Меня немного оскорбило, что Шастель все еще держал при себе оружие. За все время я ни разу не вынудил его обратиться к нему.

Это выглядело глупо и, если честно, действовало на меня довольно утомительно и удручающе. В конце концов, он мог бы уже поверить в то, что я не сбегу, чтобы я, разумеется, удрал бы при первой возможности. Но, видимо, у Жана были большие проблемы с доверием. В целом мне особенно нет дела до того, как близко люди готовы открыться этому миру, но мнительность Шастеля сейчас стоила мне жизни.

Когда я прошелся по камере до коридора, мои ноги подтвердили мои самые скверные опасения. Шаткость моей походки была пугающей. Я едва-едва переставлял ноги и с каждым шагом так и норовил подвернуть лодыжку.

В коридоре слышался храп – и по углам, в открытых камерах, спали гиены.

Жан бегло оглядел своих питомцев, быстро пересчитав их в уме.

Когда мы вновь взошли по ступеням, нас встретило ласковое закатное солнце. Жара стихала.

Я вдыхал спокойный вечерний воздух. Глубокий вздох напомнил об отбитых ребрах, что заставило поморщиться, а в глазах ненадолго потемнело.

Когда мы развернулись в сторону моря, я тяжело встал на месте и мотнул головой.

– Жан, я не преодолею спуск по утесу, – произнес я.

– Мы пойдем к другому берегу, – заверил меня Шастель.

Я слабо улыбнулся и кивнул.

Жан не обманул меня, и мы в самом деле не стали идти к крутому скалистому утесу и дикой бухте.