Семен Григорьевич уселся за столик в предбаннике и перелистал потрепанную книгу. Все сплошь жалобы и жалобы. Он отыскал чистую страницу и, старательно выписывая каждое слово, а в затруднительных случаях забывчиво шаря по столу левой рукой в поисках спасительного словарика, начертал вот что:

«Сего числа я, нижеподписавшийся, посетил парикмахерскую, что при бане. Хочу отметить, что некоторые посетители неквалифицированно относятся к мастерам женского пола и даже обзывают их пигалицами. А это все неверно и самый настоящий поклеп. Меня обслуживала мастер-женщина, не знаю фамилии, но от окна крайняя. В работе она показала свое умение, как по прическе, так и по бритью. Кроме того: 1) свой станок, так называемое кресло, она содержит в полном порядке; 2) все инструменты у нее 100 % годности, бритва заточена под правильным углом и зеркало не косоротит; 3) самое главное, руки у нее просто золотые. За все вышеперечисленное большое ей спасибо, и очень даже приятно было наблюдать, как она работает по своей специальности.

П р и м е ч а н и е. Может, таким записям и не место в жалобной книге, но, как никакой другой в наличности не оказалось, я записал тут. Если против правил, прошу извинить. И уже пора заводить книги благодарностей, это мое предложение».

Семен Григорьевич перечитал, поправил закорючку в своей подписи и сдал жалобную книгу в кассу. Обиженная мастерица демонстративно повернулась к нему спиной. Семен Григорьевич представил, как удивится она, когда прочтет его запись, и вдруг почувствовал себя ужасно хитрым.

В темном коридоре он стряхнул пудру с лица, чтобы не так стыдно было, если встретит на улице кого из знакомых, и вышел из бани.

Под ярким солнцем искрились груды снега. Расчищенный тротуар был посыпан веселым желтым песочком — дворники не сидели сложа руки, пока мылся Семен Григорьевич. После недавней осенней грязи улица выглядела принаряженной, словно тоже побывала в бане и переменила белье. Пахло распаренным березовым листом и чистым незатоптанным снегом.

Помахивая кошелкой, Семен Григорьевич шел мелким щеголеватым шагом. Украдкой от прохожих он посматривал в каждое встречное окно, чтобы поймать там на миг свое отражение. Никому в целом мире не признался бы сейчас Семен Григорьевич, что сам себе нравится. Новая прическа молодила его, хотя и не была такая бесстыжая — бокс, что ли, называется, — какую в последнее время завел себе мастер Зыков курам на смех.

Подобревшая после бани душа Семена Григорьевича особенно остро, в каком-то радостном и немного детском свете первооткрытия воспринимала все, что происходило вокруг.

На краю мостовой, приткнувшись к тротуару, стояла легковая машина. Шофер копался в открытом моторе. По виноватому выражению фар и косолапо, внутрь, повернутым передним колесам Семен Григорьевич хорошо видел, что машина стыдится позорной своей поломки. Десятка полтора любопытных терпеливо следили за шофером и со знанием дела обменивались мнениями насчет сравнительных достоинств «Победы» и «Москвича». Больше всего было тут стариков, судя по виду, пенсионеров, и школьников того опасного возраста, когда они начинают долбить таблицу умножения и на них не напасешься одежды и обуви. У самого радиатора стоял мальчишка на коньках и ел мороженое. Он так вкусно облизывался, что Семен Григорьевич поспешно отвернулся, боясь соблазниться и легкомысленно купить мороженое посреди зимы.

Прежде чем оставить мальчишек и любопытных пенсионеров, Семен Григорьевич на всякий случай прикинул, не помешает ли аварийная машина уличному движению, — решил, что не помешает, и, успокоенный, двинулся своей дорогой.

Рота солдат в новых шапках-ушанках догнала Семена Григорьевича, и добрых пять минут он шел рядом с солдатами, машинально шагая в ногу и стараясь не отставать от рослого старшины, замыкающего строй.

На углу улицы внимание Семена Григорьевича привлекли парень с девушкой в лыжных костюмах. Пережидая поток машин, они стояли рядышком и старательно смотрели в разные стороны. С первого взгляда на парочку было видно, что это влюбленные, но какие-то последние, решающие слова еще не сказаны ими. Под стать друг другу они были молоды, красивы, и Семен Григорьевич осуждающе покосился на парня и сказал ему мысленно: «Что же ты тянешь, растяпа? Непорядок!»

Бережно прижимая к груди рулон ватманской бумаги, торопливо прошел милиционер при всех ремнях и пистолете. Семен Григорьевич долго смотрел ему вслед. Он никак не мог решить, зачем милиционеру понадобился ватман. Может, бравого этого милицейского выбрали в редколлегию стенгазеты и тот спешит сейчас выпускать очередной номер? Но на беду свою Семен Григорьевич не был уверен, есть ли в отделениях милиции стенгазеты, и, положив при первом же удобном случае в точности разузнать это, продолжал свой путь.

С пятиэтажного дома строители снимали леса с тем хорошо знакомым Семену Григорьевичу радостным и гордым видом, какой бывает у людей, когда они заканчивают удачную работу. Свежая громадина дома меняла весь привычный облик улицы. Рядом с новостройкой совсем пригорюнились соседские низкорослые домишки. «Придется сносить», — авторитетно решил Семен Григорьевич и хозяйским глазом окинул улицу. Многие дома давно уже просились на слом, но попадались среди них и крепкие, воздвигнутые в недавнюю пору. «Эх, не строили сразу по единому плану!» — с таким горьким сожалением подумал Семен Григорьевич, будто был он председателем горсовета и допустил в свое время оплошность.

Румяный парнишка в форме ремесленного училища посторонился, уступая ему дорогу, и сначала это понравилось Семену Григорьевичу, а потом он сообразил, что ремесленник дает ему дорогу как старику. Значит, и молодая прическа никого уже не в силах обмануть. Быстро она все-таки проходит, жизнь эта самая! Но даже и такая невеселая мысль не смогла испортить Семену Григорьевичу приподнятого настроения, да и не впервые повстречался он с нею…

Солнце стояло высоко и каждым лучом своим стреляло в Семена Григорьевича. Оно сулило ему долгие часы воскресного отдыха, а переливающаяся по жилам нерастраченная сила обещала мастеру еще многие дни здоровья и работы.

МАЧЕХА

Егорка бесшумно слез с печки, постоял у окна, водя пальцем по морозным узорам, полистал календарь на стене, проверяя, скоро ли день сравняется с ночью, и уже собирался тайком выскользнуть из избы, когда был остановлен строгим окриком тетки Елизаветы Фроловны:

— Ты куда? Уроки сделал? Не вздумай еще мачеху встречать!

Егорка вопросительно посмотрел на отца. Теперь все зависело от него: если отец и сам поедет на станцию встречать награжденных, то на тетку можно просто не обращать внимания; если же отец не поедет, то надо, чтобы он сейчас же решительно заступился за Егорку, и тогда тетка опять-таки останется с носом. Отец сидел у стола и просматривал свежий номер агрономического журнала. Переворачивать листы единственной левой рукой отцу было неудобно, он сидел боком к столу, и Егорке казалось поэтому, что отец читает невнимательно и думает совсем о другом.

— А хотя бы и встретил, — не поднимая головы от журнала, сказал отец. — Ведь не чужая она ему…

— «Не чужая»! — подхватила тетка. — Беги и ты встречать, чего сидишь? В первом ряду поставят, как же, муж Героини! Понимаешь: Героиня она, а ты при ней только муж. Эх, Илья, сподобился ты!..

Отец отодвинул журнал и решительно распахнул толстый том «Растениеводства», который из уважения к полезной науке был обернут газетой. «Растениеводство» отец читал ежедневно, не любил, когда его отрывали от чтения этой книги, и Егорка понял, что на станцию отец не поедет.

— «Не чужая»!.. — язвительно повторила Елизавета Фроловна, торжествуя победу. — Мачеха, она и есть мачеха, одно слово… Была бы жива родная мать, так ребенок не бегал бы в рубахе без пуговицы. Эх, Катя, Катя… — Тетка поднесла к сухим глазам кончик головного платка. — Иди сюда, милый, я тебе пуговицу пришью.

Егорка хотел было сказать, что пуговица оторвалась сегодня утром и мачеха никак не могла ее пришить, но, чтобы не злить тетку, промолчал и только покосился на ходики. Медный маятник налево и направо щедро разбрасывал секунды: ему и горюшка мало, что до отъезда на станцию осталось меньше четверти часа, а у Егорки еще и пуговица не пришита.