— А бриться я вам советую после бани, — сказала пигалица, снимая простыню. И, предупреждая замечание Семена Григорьевича об очереди, добавила: — Прямо ко мне идите, без всякой очереди.

Подозревая подвох, Семен Григорьевич начал было хмуриться и даже пустил в дело знаменитые свои усы, но вдруг неожиданно для себя самого согласился.

— Только я не скоро, — предупредил он. И, понизив голос, шепнул доверительно: — Я париться люблю…

Семен Григорьевич строго придерживался выработанного годами порядка мытья в бане. Раздевшись, он первым делом пошел париться «насухую».

В парной стоял добрый пар, но Семену Григорьевичу этого было мало. Он до отказа открыл кран с паром и, чтобы сделать его пожестче, вылил шайку холодной воды на раскаленный радиатор. Кругом зароптали, но Семен Григорьевич плеснул на радиатор еще шайку и, радостно крякая, полез на полок. Навстречу ему, чертыхаясь, с полка скатилось несколько человек.

Пока веник парился в шайке с кипятком, Семен Григорьевич сидел на скамье, потел и, покряхтывая от удовольствия, растирал заросшую седым волосом грудь. Пар был такой резкий, что все входящие в парную сразу пригибались к полу, словно кланялись Семену Григорьевичу, торжественно восседающему на самой верхотуре.

— Это черт знает что такое! Форменный произвол! — возмущался давешний толстяк, шаром выкатываясь из парной.

— Явился банный король! — крикнул мастер Зыков, дружок и одногодок Семена Григорьевича, перебираясь со своей шайкой поближе к двери.

Семен Григорьевич сначала хотел было спуститься вниз и поздороваться с приятелем за руку, но потом засомневался, прилично ли голым людям пожимать друг другу руки, и лишь помахал издали потяжелевшим веником, приглашая Зыкова к себе наверх. Тот приглашения не принял. По выполнению производственного плана мастера-одногодки шли вровень, ненамного отставал Зыков от дружка и в освоении скоростных методов резания, но в банном жестоком деле даже и во сне не подумывал он тягаться с Семеном Григорьевичем — знал свое место…

Когда все тело покрылось потом и стало приятно теснить грудь, Семен Григорьевич намылился и подпустил еще пару.

Начиналось самое главное.

Приплясывая, Семен Григорьевич принялся стегать себя огненным веником по бокам, спине, животу. Он стегал себя все сильней и сильней, словно был своим самым заклятым врагом. От наслаждения Семен Григорьевич ухал, издавая нечленораздельные звуки, даже стонал слегка.

Один за другим выбегали из парной люди, а Семен Григорьевич все хлестал себя и хлестал. Он парил веник в горячей воде, студил в холодной, намыливал его, сам намыливался и обливался водой. Были испробованы все комбинации, какие только можно составить из веника, мыла, пара, холодной и горячей воды.

Под конец в парной осталось всего два человека: Семен Григорьевич и молодой, ладно скроенный парень с синим якорем-татуировкой на груди и крупным белым пятном шрама на красном распаренном боку. Парень упрямо не хотел признавать себя побежденным, и хотя спустился на самый низ, но окончательно не сдавался, не уходил из парной. А Семена Григорьевича обуял спортивный азарт, и он все больше и больше подпускал пару.

Стены, скамейки, пол накалились до такой степени, что к ним больно было прикоснуться. Воздух обжигал. Приплясывая и напевая себе под нос что-то такое, что никак нельзя передать ни словами, ни музыкой, Семен Григорьевич, время от времени поглядывал на паренька, опасаясь, как бы тот не свалился. В богатой банной практике Семена Григорьевича подобные случаи бывали.

Парень сидел у самой двери, бессильно уронив руки, тяжело дыша раскрытым ртом.

— Ну и чертов старик! — сказал он, перехватив сочувствующий взгляд Семена Григорьевича, и, пошатываясь, вышел из парной.

В гордом одиночестве старый мастер долго еще добрел душой.

Наконец, когда совсем уж истрепался многострадальный веник и все тело горело как ошпаренное, Семен Григорьевич закрутил трубу с паром и покинул парную, весь красный, всклокоченный, торжествующий. Добрых десять минут валил от него пар — так много вобрал он в себя тепла.

Отыскав в углу скамейку поукромнее, Семен Григорьевич улегся и пролежал на ней с полчаса. Свободно дышала вся кожа, ощущение было такое, будто он заново народился. Семен Григорьевич даже вздремнул маленько.

Потом он мылся, тер себя мочалкой, лил на себя, не жалея, шайку за шайкой. Приятели Семена Григорьевича не шутя говорили, что для бани он — прямое разорение.

Краны сегодня не брызгались кипятком, как раньше, и Семен Григорьевич понял, что не зря он в прошлое воскресенье указывал банщику на эту неисправность. Он искоса посмотрел на своих соседей: не догадываются ли они, кто тут за них старается? Но все были заняты неотложными банными делами, и никто не обращал на него внимания. «Мойтесь на здоровье, загорелые!» — великодушно разрешил Семен Григорьевич.

Напоследок он еще раз зашел в парную, чтобы чистым потом прошибло. Оттуда направился под душ и перестоял там всех, так что бедолаги, занявшие за ним очередь, сильно прогадали, но Семен Григорьевич никакой вины за собой не чуял: он своевременно предупреждал, что освободит душ не скоро.

Накинув на плечи простыню, Семен Григорьевич выпил кружку пива, принесенную из буфета знакомым банщиком, который поздравил его с легким паром и остановился поблизости, ожидая, не будет ли сегодня каких замечаний от строгого клиента. Сперва Семен Григорьевич хотел было указать на дырявые шайки, но рассудил, что в воспитательных целях лучше промолчать, чтобы отучить банщиков работать по чужой указке. После ремонта кранов они и сами должны бы заметить худые шайки. А не заметят — так впереди у Семена Григорьевича еще много таких же, как сегодня, воскресений, и он найдет время подстегнуть нерадивых банщиков.

Когда он появился в парикмахерской, пигалица сказала:

— Долго же вы моетесь, папаша!

— Долго… — согласился Семен Григорьевич, усаживаясь в кресло и закрывая глаза: его сильно клонило ко сну.

Мастерица ловко поработала помазком, направила бритву. Семен Григорьевич опять невольно залюбовался ее умелыми руками. Бритва у нее было острая, прямо бархатная. Пигалица не лезла к нему с вечным вопросом других парикмахеров: «Не беспокоит?» — и, хотя бритва совсем не успела затупиться, она снова взялась за ремень, и бритва стала скользить еще бархатней. Только и слышалось: шурш… шурш…

С бритьем было покончено, а Семену Григорьевичу не захотелось вставать, и он позволил обрызгать себя одеколоном и даже попудрить. Но когда ободренная мастерица стала подбираться к его бровям, Семен Григорьевич рьяно запротестовал; это было уж слишком! Он так поспешно вскочил, что пигалица фыркнула.

В дверях парикмахерской Семен Григорьевич обернулся. На его месте восседал уже новый клиент весьма сердитого вида. И внезапно Семену Григорьевичу стало чего-то жаль. Вот человек проявил свое мастерство, сделал его моложе, красивее, а он уйдет сейчас, и рыженькая так и не узнает, что он любовался ее работой. Когда они у себя на заводе досрочно выполнят план, сэкономят металл или заставят быстрей оборачиваться средства, их премируют, награждают, газеты и радио по всей стране их славу разносят. А здесь всякие лысые толстяки обзывают хорошего работника пигалицей… Несправедливо!

Рассеянный взгляд Семена Григорьевича задержался на дощечке «Жалобная книга в кассе».

— Дайте жалобную книгу, — сказал он кассирше, сам еще толком не зная, на кого будет жаловаться.

Кассирше очень не хотелось давать Семену Григорьевичу жалобную книгу.

— Чем вы недовольны? — выпытывала она.

— Дайте жалобную книгу! — упрямо повторил Семен Григорьевич с видом человека, который досконально знает все порядки, сам их неукоснительно соблюдает и требует того же от других.

Кассирша оскорбленно поджала губы и подала Семену Григорьевичу изрядно потрепанную книгу. Рыженькая мастерица, презрительно щурясь, в упор смотрела на него, дивясь такой черной неблагодарности. Помазок застыл у носа сердитого гражданина, и тот брезгливо воротил лицо.