Была создана специальная полузакрытая комиссия, готовившая на 1949 год всесоюзное совещание физиков по образцу лысенковской сессии Академии сельхознаук 1948 года. Энергично тасовали покойников, подбирая отечественного классика физики. Кажется, собирались остановиться на кандидатуре скончавшегося в 1912 году П. Н. Лебедева, первооткрывателя давления света, явления достаточно материалистического, чтобы быть понятным даже сталинским идеологам. В спешном порядке выпустили том его сочинений (для надергиванья цитат).
Лжеучеными, агентами американского империализма собирались объявить, конечно, Эйнштейна, Бора и далее по списку всех видных зарубежных физиков. Тут затруднений не возникало, так же, как и с кандидатурами жертв из числа физиков отечественных. Выбор был большой.
Однако разгромное совещание не состоялось. Академик А. П. Александров уже в конце 80-х, в перестроечные годы, слегка, по-видимому, преувеличивая свою былую храбрость, вспоминал:
«Меня вызвали в ЦК партии и завели разговор, что квантовая теория, теория относительности – все это ерунда. Но я им сказал очень просто: „Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий и ни из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться и от бомбы. Пожалуйста: отказывайтесь от квантовой механики и делайте бомбу сами, как хотите“. Вернулся. Рассказал Курчатову. Он сказал: „Не беспокойтесь“. И нас действительно по этому поводу больше не беспокоили. Но притча такая ходила, что физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой».
Судя по воспоминаниям других участников событий, отвести занесенный топор удалось далеко не так легко, как об этом повествует Александров, и кроме Игоря Васильевича Курчатова, возглавлявшего советский атомный проект, огромную роль в спасении физики сыграл и тогдашний президент Академии наук СССР, родной брат Николая Вавилова, заморенного голодом в тюрьме, Сергей Иванович Вавилов – одна из трагичнейших фигур даже на фоне всей нашей трагической истории.
Вынуждаемый на каждом шагу писать и говорить не то, что он думает, повторять все ритуальные восхваления Сталину, публично поздравлять и обнимать Трофима Лысенко, убийцу своего брата, вынуждаемый идти на унизительные уступки, зачастую быть беспомощным свидетелем уничтожения и ученых, и целых научных направлений, Сергей Вавилов (в чем он признавался только самым близким сотрудникам) в этих безумных условиях делал главное дело своей жизни: спасал советскую физику и вообще все то, что в нашей науке еще можно было спасти. Когда в 1951 году он скончался за своим рабочим столом, врачи, производившие вскрытие, были потрясены: на сердце его было девять рубцов от перенесенных инфарктов. Он жил, постоянно подавляя и скрывая свою сердечную боль.
Да, сталинщина ощутила пределы, у которых следует остановиться. Ведь даже кибернетику, утверждавшую наличие объективных законов управления и тем самым посягавшую на святая святых – божественность вождя, кибернетику, оплеванную и проклятую с такой яростью, какая, кажется, и генетике не доставалась («буржуазная лженаука», «служанка мракобесия», «продажная девка империализма»), в отличие от генетики, тут же, не переставая проклинать, явочным порядком и разрешили. Слишком она была нужна для военных целей.
Труды Винера и других западных кибернетиков, конечно, оставались под запретом, ссылаться на них было бы самоубийством, но позволялось, тайком питаясь крохами зарубежной информации и мучительно изобретая давно изобретенные «велосипеды», создавать компьютеры под именем электронно-счетных машин. (Всё материалистично, это просто такие машины, вроде особых арифмометров!) В 1950 году под руководством академика Лебедева была создана МЭСМ – малая электронно-счетная машина, первый советский компьютер, примитивный даже по тем временам. Но в 1952–1953 годах появились уже большие машины – БЭСМ Лебедева и «Стрела» Базилевского – с гораздо более широкими возможностями.
И ведь не только разгром науки остановился у рубежей, за которыми начинались оборонные отрасли. Превозмогая себя, режим демонстрировал своеобразную терпимость (немыслимую в нацистской Германии, достаточно вспомнить судьбу Фрица Габера) и к конкретным ученым. Тем, кто выжил в заключении и трудом «искупил вину» – Туполеву, Королеву, множеству других, – милостиво «прощалась» былая судимость по 58-й статье. Их награждали орденами и сталинскими премиями, их выбирали (назначали) в депутаты. Авиаконструкторам Лавочкину и Гуревичу, не говоря уже о многочисленных атомных физиках, в самые лютые годы борьбы с космополитизмом «прощалось» еврейское происхождение.
«Прощались» немыслимые анкетные язвы, за которые простому человеку уж точно не сносить бы головы. Например, у Юлия Харитона отец был белогвардейским журналистом, а потом – эмигрантским журналистом в Риге. После присоединения Латвии к Советскому Союзу в 1940 году отца сослали в Сибирь, где он вскоре погиб. И все это не помешало сыну стать крупнейшим физиком-атомщиком, более того, одним из руководителей создания ядерного оружия.
Предполагалось, что в благодарность за такую терпимость, за огромные – в голодной и нищей стране – оклады, за саму возможность заниматься любимым делом ученые будут работать с предельной активностью и обгонят супостата.
Да что ни говори, и атмосфера «холодной войны», оглушительные пропагандистские крики об американском империализме, о поджигателях нового мирового пожара действовали до поры до времени даже на рационально мыслящих ученых. Слишком страшны были жертвы и разрушения, причиненные недавним нацистским нашествием. Новая, еще более страшная атомная угроза воспринималась всерьез. Казалось, опять, как в туполевской «шарашке» 1940 года, возникает ситуация, когда приходится закрывать глаза на безумие правящего режима и, не щадя себя, трудиться для спасения страны.
Рассказывают, что Петр Капица по моральным соображениям уклонился от участия в создании атомной бомбы. То был единственный случай, и даже Капице, при всех громадных заслугах (по его методу и под его руководством в войну производили кислород для промышленности) такой демарш мог стоить жизни. Капицу изгнали со всех должностей, но не арестовали. Он принадлежал к тем считанным людям, к которым Сталин испытывал нечто вроде уважения и которых не убивал даже за непослушание.
Но вот – противоположный и более характерный пример: известный физик-теоретик Игорь Тамм. В пламени Большого террора сгинули его младший брат и множество друзей, сам он в 1937-м чудом избежал ареста. Но после войны Тамм переживал, как тяжелейший удар, то, что его – то ли из-за репрессированных родственников, то ли из-за немецких предков – не привлекли к созданию атомного оружия. Он писал Жданову, от которого исходил запрет. Он убеждал главного сталинского идеолога, фанатичного изувера: «Вся моя деятельность дает мне право считать себя полноценным участником социалистического строительства. Прошу вас разобраться и устранить тягостное недоразумение».
Один из биографов Тамма объясняет его настойчивость (далеко не безопасную!) убежденностью ученого в том, что разработка советского ядерного оружия необходима для мирового равновесия. Вот, мол, ради какой высокой цели он по собственной воле стремился в сверхсекретную зону за колючей проволокой, под круглосуточный надзор, под запрет общения даже с близкими, оставшимися вне зоны. Все может быть. Нам, полвека спустя, судить трудно.
После смерти Жданова в 1948 году Тамма, наконец, привлекли к работам. Уже по термоядерной бомбе. В теоретическую группу, которую ему поручили создать, он включил своего аспиранта Андрея Сахарова.
Словосочетание «гонка вооружений» не Сталин придумал, но оно удивительно соответствовало его образу мыслей и лексикону. Когда-то подстегивавший (это уж его собственное выражение) индустриализацию и коллективизацию, он с началом «холодной войны» стал подстегивать научно-технический прогресс.
