Мы покинули архипелаг Иль-де-Лос, продолжая двигаться сквозь вечер. И уже глубокой ночью приблизились к Конакри – главному городу французской Гвинеи14. В ночи судам не разрешается приближаться к берегу, и мы бросили якорь в двух-трёх километрах от него. Возникла суета из-за негров, которые пересаживались на свои покрытые копотью шлюпки, где только керосиновые фонари защищены от ветра. Неизвестно, сколько времени понадобится нашему судну, чтобы выгрузить привезённое, а потом что-то погрузить. Давка. Узнав, что судно простоит на рейде до полуночи, я и два моих молодых знакомца с нашего судна спускаемся в уже переполненную шлюпку, направляющуюся к берегу. Шлюпка вообще не освещена, она окутывает нас облаками ядовитых выхлопных газов, и нам кажется, что мы движемся во мраке уже целую вечность. Даже ночью, в темноте, до чего не дотронешься, рука натыкается на копоть. Причаливаем к своего рода огромному молу, стоящему на столбах и освещённому только качающимися туда-сюда лампами, их свет помогает нам взобраться на мол. За набережной виднеется другое полотно воды, чья ширина ограничена светом молодого месяца. Со всех сторон только и разговоров о том, когда шлюпка вернётся назад. Хозяин шлюпки, негр, сварливо отвечает, что не знает, и ввиду того, что спешит, справляет малую нужду тут же, на наших глазах. Все хохочут.
Набережные не мощёные, не ограждённые, земля хотя и засажена деревьями, но во время дождей, разумеется, превращается в вязкую грязь. Дома по другую сторону набережной деревянные, в стиле бунгало: два этажа, галереи, широкие окна с решётчатыми ставнями, со светом, который во все стороны пробивается сквозь тонкие стены. Нас окружает толпа негров с пус-пусами, стараясь навязать свои услуги. Пус-пус – это тележка на двух колёсах, в которую впрягается человек. Всё это вместе, в ночи, отчасти напоминает мне наши македонские поселения на озёрах, а отчасти китайские города, как их представляют в фильмах. Первое большое здание поблизости, вдали от моря – «Гранд Отель», собравший в своих стенах всех белых, живущих в Конакри. Их в зале с двадцатью-тридцатью столами человек десять-пятнадцать.
Бродим по широким авеню, засаженным огромными гвинейскими сырными деревьями15, которые вечерами напоминают наши липы. Тёплый, приятный запах красных цветов накрывает этот уснувший город с широкими улицами, с красноватой утоптанной землёй и хижинами, крытыми соломой. Бунгало как игрушки, то крохотные, а то огромные, если там правление банка или предприятия. Конакри не только тропический город, чьи здания имеют настолько тонкие стены, что видно всё происходящее внутри, но и город провинциальный, с пышными кронами деревьев, палисадниками и узкими улочками. Крики ночных птиц и обезьян приятны столь же, как привычный нам собачий лай.
Парнишка-негр, ставший нашим проводником, предлагает нам свою хозяйку, которая «почти белая, грудь у неё торчит, волосы короткие, и совсем не старая: всего пятнадцать лет». Она – любовь главного повара, Мадоны, а по крови она из пел – племени пастухов. Самого себя он называет «бриллиантовым», так как умеет «вести беседу», чего другие чёрные, говорит он, не умеют. Христианин.
Нанимаем пус-пус, на нас троих – три пус-пуса, и отправляемся искать самых красивых чёрных конакриек. Известно, какая это честь для негра, для которого ревность вообще не существует в том виде, как у нас, если белый удостоит своим вниманием его жену или дочку. Старые торговцы слоновой костью ни о чём не могли договориться с чёрными вождями племён, если не выказывали свою галантность их дочерям. Они брали к себе королевскую дочь на всё время своего пребывания в племени часто лишь для вида. Так что понятно, почему никто не считает странным или неуместным, когда в дом, где уже почти все заснули, входит сперва один из чёрных гонцов, чтобы выгнать оттуда мужчин, и только после этого заводит нас. Чёрные люди закутываются в плащи, машут нам руками и, смеясь, удаляются в ночь. Красивые заспанные девичьи глаза смотрят на нас обещающе. Наконец мы выбираем один из домов, тот, где живёт девушка с прекрасной обнажённой грудью, мечтательным, почти нежным лицом и дивными длинными руками. Посылаем за ещё двумя-тремя девушками из тех домов, куда уже заглядывали, и вот мы в небольшом помещении, полном и их, и парней, которых поначалу никто не стыдится. Девушки приносят вино, и когда мы отказываемся его пить, пьют сами, болтая друг с другом и из негритянской учтивости делая вид, что они нас больше не замечают. Нужно показать незнакомцам, что те как бы у себя дома и никому не мешают. Они не хотят снимать со своих бёдер платки до тех пор, пока в комнате находится более одного мужчины. Долгие переговоры, споры. Выгоняем парней за дверь. Они внимательны и улыбчивы, однако равнодушны и упрямы. Выходят, входят, забывая о нас и о нашем предупреждении.
Той, самой красивой, наконец становится жарко, и когда уговоры уже начинают нас утомлять, она безо всякого предупреждения сбрасывает своё одеяние и остаётся стоять спокойная и бесстыдная, как озорной мальчишка. Вся она единый мускул, покрытый тёмной блестящей кожей: её долгие и совершенные линии нигде не нарушает ни полнота, ни более выпуклая мышца. Она отлита с первой же попытки и отполирована густым воздухом и горизонтами. Это живая бронза, которая растёт, как растение, и живёт, как зверь, уже четырнадцать лет. Уходит спать, а чтобы показать нам, что она богата и ей дарят подарки, укутывает себя коротким жёлтым атласным платком. Во все глаза гляжу на эту скромную роскошь, о которой мечтали Бодлер и Делакруа.
Они не удивляются, что мы их не хотим. Знают, что пахнут «фруктами», и поэтому пользуются такой парфюмерией, как амбра. Макияж наносят удивительнее, незаметнее и нежнее, чем можно себе представить. Употребление косметики у негров – столь же общая черта, как и чистоплотность. Мать по утрам накладывает макияж на детей, которые ещё не умеют ходить, парень, просыпаясь, чтобы идти на охоту, раскрашивает своего товарища или брата. Нежным голубым цветом обводят и удлиняют глаза, фиолетовыми, сиреневыми тонами оттеняют округлость щёк настолько прозрачно, что скорее заметишь, когда макияжа нет – из-за того, что на лице нет фруктового блеска, – чем когда он есть. Я не говорю о том макияже, который они перенимают от белых. Негритянка с побережья, пользующаяся белой пудрой, выходит замуж за негра, который носит целлулоидный воротничок, и их порочные западные привычки переходят в семью.
Оставляем девочкам пять франков, за что они нам бесконечно благодарны, и, уходя, по ошибке вваливаемся в какую-то комнату, где натыкаемся на нежную сцену молодой брачной пары, брата и снохи красавицы, с которой мы только что расстались. Юноша выскакивает из постели и любезно показывает нам дорогу. Мы по-прежнему уверены в том, что он один из возчиков наших пус-пусов, и силой хотим его впрячь, чтобы не опоздать. Однако выясняется, что настоящие возчики дремлют в стороне. Возвращаемся в порт.
Шлюпка только что причалила, негры, качая фонарями, выгружают камамберы размером с колесо. Морщатся от запаха: всё это съедят белые. У нас есть полчаса до отправления судна. На полпути к кораблю чёрный хозяин шлюпки, везущей нас туда, в полной темноте взимает деньги за билеты. У половины моих спутников есть обратные билеты, купленные на какой-то другой шлюпке, где им было сказано, что эти билеты действительны и для других лодок, так как все они принадлежат одному белому хозяину, – поэтому платить ещё раз никто не хочет. Негр без какого-либо объяснения впадает в истерическое бешенство, судорожно хватает ртом воздух, колотит себя в грудь и орёт кондуктору: «Поворачивай назад, назад!» Шлюпка разворачивается в противоположном направлении, в сторону берега.
Он настолько взбешён, что вообще не желает ничего слышать. Чем-то обижен, изрыгает непонятные звуки, наполовину французские, наполовину на бамбара. Ему напрасно предлагают заплатить все остальные, впустую объясняя, что мы, уже купившие билеты, имеем право доплыть до своего судна. «Вы правы, вы правы, но сейчас нельзя, завтра!» И шлюпка продолжает удаляться от судна, до отправления которого остаётся всего десять минут. Вокруг кромешная тьма. Рядом сидит парень, который убирает в моей каюте. Он просит у меня разрешения выкинуть негра за борт. Успокаиваю его: в нашем случае это означало бы бросить его акулам. Негр, к счастью, слышит наш спор. Сомневается, может ли такое произойти, раздумывает всего несколько мгновений и тоном, словно продолжает сыпать проклятиями, кричит кондуктору: «Ладно, греби к судну, греби к судну!»
