Впрочем, языческие верования и магия, над ролью которых в жизни туземца и аборигена привычно посмеивается белый наблюдатель (восторгаясь при этом их символикой и коллекционируя их атрибутику), в современном обществе не только не исчезли, а даже приобрели небывалый размах. Я говорю не столько о всевозможных нынешних суевериях, сколько о культе «знакового» и о сакральности собственности (к ней негры как раз, по впечатлениям Петровича, в большинстве равнодушны), о вере цивилизованного человека в магию товара, техники и цифры (цифры не только в смысле суммы технологий, но и как количественного и логистического критерия истинности и ценности жизненных решений); в силу ритуалов, связанных с работой, отдыхом, лечением, сексуальными отношениями; наконец, в волшебные силы власти и некоего ассоциированного с нею верховного Разума. Думаю, здесь излишне упоминать об идолопоклонстве и архаичных церемониалах в политической жизни. Созданный белыми тип социального организма есть торжество даже не Спектакля, а магического ритуала. А что такое магия текста и языка – едва ли не основное в сегодняшней литературе, где верные сочетания слов, культовые темы, узнаваемые образы считаются критериями её качества? И ведь ровно те же средства применяются в пропаганде и в других гипнотических сеансах послушания, проводимых властью. Тут как раз впору вспомнить о социомагии, открытой русским анархистом Вольфом Гординым за десятилетие до путешествия Петровича, – о комплексе приёмов, используемых религией, системой образования, политической теорией и государственной властью для поддержания масс в повиновении. В их число входят как всевозможные заклинания, угрозы, проклятия, наказания, похвалы, благословения и вознаграждения, так и «номинализация» и «деноминализация» (наименования и переименования), «колоссализация» (увеличение объёма понятия), «монизация» (соединение в одном), «конверсализация» (переворачивание знака понятия) и др. К магическим действиям Гордин относил также пропаганду и агитацию, которые в нашем мире являются базовыми процедурами электоральных ритуалов.

На этом переходе магия обрела другие формы, сохранив, по сути, свою психическую первооснову. Поэзия же, испытав на себе применение некой цифровой меры – нравственной, художественной, научно-филологической, – становится частью логистически выверенной и безопасной жизни, её «одомашненной» составляющей или, в лучшем случае, прозябает вне действия её радаров. Между тем у поэзии не может быть никаких причин и целей, она просто случается – как в стихах поэтов, проклятых их временем и запертых в гробах последующих учёных толкований. Как в стихах Бориса Поплавского, о которых Георгий Иванов выразился так: «В грязном, хаотическом, загромождённом, отравленном всяческими декадентствами, бесконечно путанном, аморфном состоянии стихи Поплавского есть проявление именно того, что единственно достойно называться поэзией, в неунизительном для человека смысле». Или как в песнях встреченных Петровичем африканских рыбаков и гриотов.

Завершу свой текст ещё одной цитатой из Бенжамена Пере: «Если, согласно общепринятой точке зрения, первобытные общества представляют собой детство человечества, то сегодняшний мир – это его срок в исправительной колонии, его каторга. Двери тюрем раскроются, и человечество узнает, как молодо оно перед лицом свободы».

В середине декабря, постепенно покидая открытое море, мы приближались к тропикам. Птицы меняли оперение, из спокойного зелёного, иногда лазоревого моря взлетали рыбы, а если редкий корабль появлялся на горизонте, то это было для нас событием. Ночью за кормой тянулась фосфорная река, которая по мере нашего продвижения на юг каждый вечер становилась всё светлее и светлее. Целые звёздные хороводы разбегались от судна, теряясь в воде. Громадные шары света, похожие на факелы или солнечные мячи, тоже от нас бежали. Этот млечный путь, тянущийся за кораблём, завораживал. С одной стороны от нас проплывали невидимые нам Канарские острова. Большая Медведица была всё ближе к горизонту; с другой стороны уже выглядывал Южный Крест. Это было во всём: иное небо.

В то утро я прошёлся по солнечному пространству без шлема, а уже после полудня начались и головная боль, и насморк: напоминание, что солнца в тропиках следует остерегаться. Дивное солнце с далёкой дымкой лежит на неподвижном море, белом, как молоко. Вдруг, будто очнувшись, появляется свет, он набрасывается на окружающий его мир, как дети набрасываются на еду, шумно и весело. Весна-однодневка превратилась в лето.

Вюйе¹ рассказывает мне о каменном веке Африки, о её племенах, языке, растениях, фауне и ископаемых. Пока он говорит, я чувствую, как солнце вытягивает из меня все простуды последней осени и все простуды от рождения и до сегодняшнего дня. Заворожённый этим чувством, я толком и не слышу некоторые его слова, однако время от времени киваю головой и улыбаюсь. Какое счастье путешествовать вместе с ним! Час-другой его рассказов для меня – уникальный университетский семинар. Лет тридцать назад он возил по Судану² одну из самых важных иностранных миссий, он основал целые города в верхней Вольте, дал многим насекомым и растениям своё имя, изменённое различными способами, собрал коллекции доисторического оружия, украшений и драгоценных африканских камней всех эпох.

В Тулоне, где мне предстояло пересесть с поезда на поезд, я задержался, чтобы получить от него последние наставления о посадке в Марселе. Узнал я его сразу: точная копия брата, с которым мы большие друзья³. Тот раньше был в Африке генеральным директором по части земледелия, а теперь руководит крупной кофейной компанией. Мы вместе доберёмся до его плантаций, а дальше я продолжу путь без него. Об этих плантациях он размышляет ежедневно часами. Говорит, что только так можно принять правильное решение, ибо леность мысли мешает работе больше, чем леность движений. Вдоволь поразмыслив, он раздаёт поручения, которые формулирует всего за пару минут, и они мгновенно преодолевают пространство.

Потом мы развёртываем географическую карту, и он объясняет мне, как я буду двигаться дальше, где я что увижу или где какую букашку он обнаружил. Когда я сообщаю ему что-нибудь совсем смешное вроде того, что в этот день я оказался западнее, чем когда-либо в моей жизни, он взрывается: «Можно подумать, что за самым западным нет столь же западного, и так до тех пор, пока снова не окажешься в той же точке!» Потом он опять становится спокойным и, поскольку ему кажется, будто фактам я предпочитаю анекдоты, рассказывает мне, при каких обстоятельствах нашёл ту или иную татуировку, а не каким был её мотив, и что он означал. И я безуспешно уверяю его, что меня тут интересует именно факт.

Иногда вода, которой каждое утро моют палубы, полностью заливает нам ноги. Тогда седые волосы Вюйе от гнева встают дыбом, и он начинает кричать, как недовольный ребёнок. Насос извергает целые реки воды. Перед нами постоянно маячат матросы, работают они молча и старательно: бретонцы, корсиканцы и негры. Я подружился с одним бретонцем, его зовут Робер Л’Bотр. Вечерами, покончив с работой, он приходит на нос судна. Вот уж совершенно бретонский тип. Плавал на торговых судах, на военных, на яхтах (там его приучили к книгам) и на пассажирских. Побывал абсолютно во всех концах света.

В сущности, это прекрасный юноша, гораздо менее хитрый, чем я думал. В его рассказе о том, как он своей невесте, которая, умирая, спросила, будет ли он её помнить, пообещал, что не забудет её никогда (диалог он цитировал на бретонском) и потому никогда не женится, помимо хвастовства, излишней цветистости речи и явного вранья есть много искренности и поэтичности. Он говорил: «Она была швеёй у моей матери, когда я приехал в отпуск в Тре Кастеле. Они там трудились в поле, и я сказал, чтобы от меня большой помощи не ждали, я хотел лишь посмотреть, а пыль от пшеницы не переношу. Девушка работала и всякий раз, проходя мимо, поглядывала на меня. Я спросил её, где она спит; она мне сказала: “Над кухней!” Тогда я сказал ей, что буду спать здесь, возле амбара. И когда все ушли спать, она пришла. Так что в первый же вечер стала моей».