— Это же все было для тебя, дура, — отчетливо сказал Георгий.

— Что? — она замерла.

— Дура! — спокойно повторил он.

Она метнула в него взгляд, и (Георгий готов был поклясться) — сквозь все наносы, сквозь все завалы и театральный беспорядок — пробилось древнее как мир восхищение.

Дверь захлопнулась.

Георгий понял, что счастлив.

Сашулька, пошатываясь, вышел из будки, и вдруг с внезапной яростью, с решимостью, какой никогда не искал в себе — врезался в толпу у магазина, свирепо ввинтился за одно волшебное мгновение до прилавка, и, сквозь неистово сжатые зубы, бросил, сверля взглядом продавца:

— Четыре!

Выгреб и грохнул на прилавок деньги.

Открыв дверь, осторожненько пронес сумку с "Агдамом" по коридору, переступая через кошек и до озноба опасаясь звякнуть: старуха не выносила запаха алкоголя почти в такой же степени, как запаха собак.

37

"Счастлив, хм. Я счастлив, — думал Георгий. — Она — моя". Он одиноко сидел на тахте, барабанил пальцами по живому копыту и ощущал странную раздвоенность. Копыто отзывалось глухим, неверным звуком. Он продолжал постукивать, звук постепенно захватил его подобьем мелодии, он стал подгонять мелодию пальцами, пытаясь уловить теперь в дроби подсказку, последний и ясный ответ. Но вместе со звуком откуда-то взялось и входило ощущение, деспотически располагаясь внутри — беспокойное ощущение, что не вполне реальное что-то — что? — таилось в основании счастья. Весь проект, от цоколя до отливной доски он продумал и высчитал сам. Он держал себя в строгой узде. Он не доверял волнам, а доверял суше. И вот теперь — дом окончен, и даже выкрашен, против проекта, в победные цвета. Но что-то не очень радостным было сознанье последней победы.

38

Хериков приехал точно в срок. Долго вытирал ноги, беспокойно стреляя глазами внутрь квартиры.

— Геныч! — оживленно крикнул Георгий ему навстречу. — Проходи!

— Здравствуй, Шамиль, — сказал Хериков.

Он выглядел сдержанным, корректным и вдумчивым.

— Ага, давай, — ответил Шамиль.

Хериков вынул четыре бутылки водки и две красного. Это было серьезно. Маринка, уже навеселе, презрительно отвернулась и переменила ноги. Она сидела так глубоко и низко в диване, что ноги невольно стояли красивым рядом "смерть Пабашкину", как выражался Арсланбек. (Звонил ей Шамиль, уже завалив экзамен, сказал лениво: "Да ладно. Че у вас там случилось? Гога? Будет. Да ладно. Я приглашаю). Зато Тамарка, обалдев от того, что пришло столько дипломатов, церемонно подала Гене руку для поцелуя не той стороной. Гена вдумчиво поцеловал широкую ладонь.

— Ой, щекотно, — сказала Тамарка.

Георгий усадил Херикова на диван, разлил.

— Ну, за всеобщий экзамен! — произнес он.

Выпили до дна. Маринка с решительным и злым выраженьем, даже не закусила. Гена вдруг почувствовал жалость. Жалость к девушке, загубленной неправильным таким образом жизни и трагическими всеми обстоятельствами.

"Бедная, — думал Гена. — Это все у ей наносное. В окружении этих подонков (он хмуро поглядел на друзей) — она не знала с ними такой правильной жизни и хорошей любви. Вот пьет, — он с нежностью посмотрел на ее профиль. — Отчего пьет? От хорошей жизни не пьют…"

— Марина, — тихо сказал он, внезапно потянувшись к ней на диване.

— Чего-о? — она брезгливо и удивленно взглянула поверх плеча.

— Марина… Не надо пить…

— Что-что-что-о-о? — развернувшись всем телом, сказала она, и от неожиданности поставила бокал на стол.

— Не надо пить, Марина, — медные глаза его, в нарушение правил, добровольно лучились.

Марина дрогнула.

— Почему? — шепотом спросила она, придвинувшись.

(Георгий, заметив, что дело само пошло на лад, подмигнул Шамилю).

— Не нужно… — Хериков оглянулся на Георгия, — они… Они хотят тебя напоить…

— Врешь? — Марина склонилась еще ближе, русые волосы коснулись Гены. — А зачем? — шепот ее стал заговорщическим.

— Чтобы… — Гена остановился.

Он спохватился — что же выйдет, если скажет как есть; "Они хотят отдать тебя мне?" "А ты-то что ж, дурак, не хочешь, что ли?" — смутно представилась ответная мысль.

— Чтобы… сама пойми. Для чего поят девушек?

— Для чего? — голубые глаза были совсем близко, прыгали чертики, она далеко назад отставила руку с сигаретой.

— Ну как же? — шепот Гены стал свистящим, — чтобы обесчестить.

Марина, не выдержав, прыснула, рассмеялась и мягко погладила его по голове свободной рукой.

— Спасибо, милый.

— Вы чего это? — Шаловливо вмешался Георгий.

— Да вот, — Марина, смеясь, кивнула на Гену, — боится, что вы меня напоите и потом исподтишка трахнете, — не совладав с дыханием, она закашлялась.

— Правильно говорит, — одобрил Георгий. — А чего ты смеешься?

Хериков, так жестоко преданный, затравленно озирался.

— Милый, плюнь на них, — сказала Марина, откашлявшись и в сердцах загасив сигарету. — Я не буду пить. Ну? — она положила руку поверх его кисти. — Пойдем потанцуем с тобой.

— Айда, — кивнул Гена.

Он не разобрал как следует, что произошло, но уловил, что ничего страшного.

— Почему ты это… так? — спросил он, осторожно обняв Марину за талию.

Она долгим, диковинным взглядом всмотрелась в партнера, уже всерьез.

— Ты шутишь? — сказала она.

— Я не шучу, — грустно ответил Гена.

— Вот это да! — Марина отстранилась и поглядела издалека, откинув голову. — Поцелуй меня, — сказала она, приблизившись. — Я не верю. Не бойся их — вот сюда, — она тихонько показала пальцем, где кончаются губы и начинается щека.

В 20.30 зазвонил прямой телефон с дачи. Как выяснится через час — родители в панике разыскивали Шамиля, опасаясь, как бы не наложил на себя руки после экзаменационного краха.

Сука, — сказал Шамиль.

Перебрались от греха на мансарду. Тамарка, нагрузившись, капризничала, что из этой квартиры вообще никуда никогда больше не поедет. Шамиль похлопал ее по щекам: "Вернемся, когда поженимся, кошка". "Правда?" — спросила она и в такси уснула, пустив слюни.

39

К девяти часам Сашулька был готов. Свеча за 18 копеек трудно догорала в стакане, бросая по комнате крапчатые тени — решил напиться при свечах. Из закуски — початая банка майонеза и три штуки овсяного печенья.

Сам — сидел, навалившись локтями на стол, и, взявшись руками за дужки очков, монотонно подымал их — вверх-вниз, при этом раскачиваясь и приговаривая под нос: "в-вид-но-нев-видно, в-видно-нев-видно, не-ет, пора конча-ать, хватит, пу-усть видят, входят — а он висит, виси-и-ит, родимый…"

Два часа назад, еще не совсем набравшись, Сашулька твердо решил повеситься в пику Георгию. "Хитре-ец, — думал Саша, — спер зачетку у одного, подкинул другому, с-свалил на третьего, на меня, скат-тина, а сам — ч-чистень-кий. Попина п-подкупил, гад". Сашулька понимал, что карьера за границей, а значит, и жизнь — закончены. "Повеситься надо, му-мужчина я или нет в конце концов? П-пусть знают", — решил он тогда, с грохотом встал, прошел в ванную. Сорвал старухину веревку для белья, отвратительно волосистую. "Так тебе", — подумал по ходу, и, вернувшись к столу, стал пробовать петлю. Но тут явилась мысль. Мысль была — как же вешаться неотмщенному? Он повесится, а Георгий поедет в Пхеньян? С облегчением бросил на пол веревку и уронил подбородок в руки. "Так бы я конечно, — думал он, — но с-сначала — отомстить, а тогда уж — т-точно. Уйду из жизни. П-покончу счеты. Сожгу мосты".

За два часа, прошедшие с тех пор, он принял еще два стакана "Агдама", и желание повеситься теперь, когда прояснился повод погодить, утроилось. "Э-э-х-х, — протяжно мыслил он, — ат-тамщу — и в петлю! Ж-железно!"