— Ложись, а то ты усталый, да и я, а ты расслабляйся, расслабляйся, — Коля стал тут как-то по-особенному протягивать слова, — а в постельке еще выпьем, как говорится, раздевайся.

Саша, судорожно выпив стакан, соображал плохо, послушно лег, аккуратно положил руки поверх одеяла, как в детстве в ангине. Коля присел на край, налил еще, в темноте вино красиво переливалось, подсвеченное сквозь окно светом великого города.

— Жарко, — Коля расстегнул рубашку, потом снял. — А ты какой худенький, — он влажно провел ладонью по Сашиным ключицам, потрепал пальцем под ухом. Тело его мясисто вылезало в проймах майки, пахло потом. Сашик глазел в потолок. Смутная мысль, отголосок давних шепотков в институте, об одной нехорошей истории, за год до поступления, чуть не пятнадцать человек…

— Да ты выпивай, Саша, понимаешь-вот, ну, подыми головку, вот так…

"А я замерз, — спустя немного, уже в тумане, слышал Саша, — укроюсь, давай, укроюсь…"

(Шамиль с полуслова понял Георгия.

— Фигово только, что эта… экзамен завтра. Пересдача, — сказал он. — Мамашка бесится из-за языка… да фиг с ней, значит, сдаем Маринку?

— Нет выхода, Шамик, — мрачно сказал Георгий).

Доехав до "Октябрьской", Сашулька потянулся наверх, к воздуху. В голове стоял жаркий неразборчивый вой, как после духоты, в колени била мелкая, слабительная дрожь.

"Завтрак в тумбочке, милый", — проснувшись, прочел Саша и разрыдался в подушку — беззвучно, сотрясаясь хлипкими плечами. Просвет захлопнулся. Тело ломило. Стойкое ощущение слизистой обиды, поруганности первого в жизни искреннего раскаянья — подбиралось к дыхательным путям, забивалось и перекрывало воздух. Толчком вспомнил, что в какой-то момент стало приятно, и это-то показалось с утра самым гадким. Не выдержав, соскочил с кровати и, прикрыв полотенцем лицо, рванулся по коридору в душ.

Дойдя до странной полусекретной гостиницы "Октябрьская", Сашулька завистливо поглазел через стальной забор на дымчатые окна, на трех прохожих, гуляющих в одну сторону, потом разом в другую. И вдруг дерзко подумал — отчего это работники компартий одинаково любят в стеклах дымчатый цвет? Начиная с очков и заканчивая гостиницами? От мысли неожиданно полегчало. Скорее свернул на Полянку, опасливо обрабатывая мысль дальше, но возле винного магазина взгляд упал на прямоугольник-сороконожку, смело наклеенный на стекло телефонной будки. Сашулька машинально подступил, оперся ладонью о ручку двери:

ПРОДАЮТСЯ ЩЕНКИ

Продаются щенки бультерьера. Уникальная порода. Отличная родословная. Безупречный экстерьер. Выведены из лучших охотничьих пород Европы: нюх, выносливость, хватка. В десять раз снижено чувство боли. Недорого. Звонить круглосуточно.

Ветерок трепал тонкие ножки, татуированные телефонным номером — 244-41 -30.

Сашулька муторно уставился на объявление. Снова навалилось… Ножки издавали тихий правдивый шелест… Хватил на себя дверь, набрал, срываясь, номер.

— Да, — сказала Татьяна, — да-да. Что? Ах, это ты. Что? Хм… Хм, понятно… Вот как? Гм… Интересно… Та-ак… По-пин? Милая фамилия… Ах, даже та-ак? Угу… Угу… Это все?

— Все, Таня, — твердо сказал Саша и вздохнул.

— Ну и что?

— A-а… то есть… й-я просто…

— То есть, к чему ты это? Мне — про Гогу? Гадости? А?

— Умр… а… то есть я…

— Еще говорил кому-нибудь? — быстро спросила Татьяна.

— Н-н… н-нет…

— Ну-ну?

— Ну, к-кроме Полина… — Саша не узнавал Татьяну.

— А еще? Ну, говори! Кому? — голос настойчиво зазвенел. — Я все равно а-ха-узна…

Сашулька отвел трубку от уха, поглядел в кружок, оттуда мяукали повелительные нотки, прислонился к стенке кабины. Трубка, раскачиваясь, сухо застукала о железо…

Георгий открыл дверь и, восхищенно отпрянув, зажмурил, потом по очереди открыл один, следом другой глаз. Татьяна стояла живым триумфом — в черном, с тающими снежинками пальто, — и они тут же на глазах, превращались в слезки, переливаясь и подрагивая в матовом ворсе шерсти. Белый шарф, пропущенный под капюшон, подчеркнуто обегал шею и снова кособоко ложился спереди на лиф неестественным белым крестом с загнутой на плечо лапой — он так держаться не мог.

Татьяна немного выждала.

Георгий театрально развел руки в стороны, потом схватился за сердце, тут она, наконец, вошла, взяла его руки и с силой опустила.

— Подонок! — сказала она. — Я все знаю! Про а-ха-за-четку, про твой рассказ, и остальное, — сказала она, озираясь. — Как ты мог? Я не хочу иметь ничего а-ха-общего с человеком, способным на низкие поступки.

— Да, — сказал Георгий, отступая.

— Как ты мог так расчетливо топить невинных людей… И Сашульку этого, господи, а-ха-несчастного, — она наконец, вспомнила, где зеркало,’ подошла, осмотрела там с ног до головы, принялась с сожаленьем разбирать шарф.

— Сашульку? — удивился Георгий.

— А что ты так удивляешься? Аккуратней нужно, — она расстегнула пуговицы, повела плечами, Георгий подскочил снять пальто. — Не трогай меня! — сказала она, поправляя прическу, пока Георгий вешал пальто, провела ладонью по рукавам блузы, расправляя морщинки. — Аккуратней. Сашулька твой — он же видел, как ты шептался с этим… Ну, парторг…

— Хериков?

— Кажется. Это что, кличка?

— Нет, правда. Кофе будешь?

— Кофе? Хм. Только потому, что ах-а-холодно. В последний раз. Мерзость…

— Угу, — .Георгий снял с полки джезву, дунул в нее изо всей силы.

— Так вот ты, оказывается, какой на самом деле, — Татьяна пила кофе, круто подогнув мизинчик.

Георгий с странной неприязнью глядел сейчас на этот мизинчик.

— Ты будешь учить меня морали? — спросил он грубовато.

— Это низко, низко и гнусно — то, что ты сделал… фух, горячо.

Держалось нелепое ощущение, что говорят о разном, но на одном языке. Или наоборот: на разных языках — об одном и том же.

— Жаль, — сказала Татьяна. — Очень жаль. Конфет нет?

— Да, подлость, — сказал Георгий, — но у меня не было другого выхода. Нету конфет.

— У подлости не бывает выходов… м-м… — Татьяна неуверенно взглянула на него, сомневаясь в афоризме. — М-да. И зачем ты а-ха-Сашульку-то этого убогого?

— Тьфу, да он-то при чем? Я же перехватил их… Ты знаешь, что я перехватил их у деканата? Они хотели… Я не-дорассчитал, понимаешь?

Георгий, немного волнуясь, рассказал, что они хотели. Татьяна слушала с возрастающим блеском в глазах, как тогда, у реки. Декорации менялись, словно в сказке, и шелестели очень приятно.

— И что ты? — сюжет захватил ее.

— Я предложил ему… — Георгий остановился.

"Чуть не влип, блин", — подумал он.

— Ну?

— В общем… Да какая разница, Тань? Я не могу тебе сказать.

— Ах, вот как! — Татьяна вскочила, обогнула столик, круто склонилась над ним.

— Я не могу, Таня, — опередил он. — Ну, это не мой секрет. Я обещал…

— Ты, значит, не веришь мне? — перебила она. — Мало того, что ты а-ха-безнравственный подлец, ты еще и не веришь мне?! Тогда…

— Ладно, устало сказал Георгий, — я предложил ему Маринку.

— Ка?.. Ка-аго?

— Ну, Маринку шамилевскую… Никулину.

Татьяна осела рядом, блеск в глазах сменился.

— Ах, эту, — слабо сказала она. — Шлюшку… А-ха… А как это предложил, Гоша? — она приблизила лицо, шепот чувственно дрогнул. Смесь гнева с кокетством, любопытства с нежданной эротикой, наслоившись, вдруг так поразила Георгия, что он отшатнулся и зорко оглядел разом всю. Словно рухнула плотина, застившая горизонт. Она мгновенно поняла оплошность, мгновенно поняла его взгляд, налившийся внезапным холодом, и рука бессознательно — спасительным броском — хлестнула Георгия по щеке.

— Подонок! — выкрикнула она первое, что пришло в голову, вскочила и бросилась к вешалке.

Георгий, не медля, пришел в себя, но с места не двинулся, а глядел, как она лихорадочно надевает пальто, потом не может сразу попасть шарфом под капюшон, потом торопливо сует шапку в сумочку — надевать шапку перед зеркалом было бы, конечно, некстати.