Сомнения Георгия разрешила книга. Так оно и бывает у русского человека.

Надо объяснить: Библией института, альфой и омегой культурной жизни проходило непереведенное — и такое же полузапретное, как Писание, — священное пятикнижие: Гарольд Роббинс "Камень для Дэнни Фишера", Жаклин Сюзанн "Долина Кукол", Марио Пьюзо "Крестный отец", Питер Бенчли "Челюсти" и — Эрих Сигал "История любви". Георгию до четвертого курса роковым образом не удавалось окончательно приобщиться святых тайн, потому что последний роман ходил нарасхват. И вот наконец друг-Оприченко за четыре японских презерватива, перекупленных Георгием у Чиеу, предоставил книгу. Книга содержалась в ярком переплете издательства "Пингвин". Георгий, захлебываясь, сразу выучил наизусть начало — начало считалось каноническим. Вот оно, сентиментальное, в вольном переводе с английского:

"Что можно сказать о 25-летней девушке, которая умерла? Что она была молода и красива. Что она любила Моцарта и Баха. И "Битлз". И меня".

Там-то, в истории чужой любви, Георгий и вычитал рецепт для своей мятущейся души. Эта бедная девушка, которая потом умерла, полюбила сына миллионера — ну, так бывает. И любимый в раздумье однажды и задал ей коренной вопрос: "Послушай, ты ведь любишь меня самого? Или деньги моего папы? Как ты думаешь?" На что она с гениальной американской простотой ответила: "А я не знаю! Я же не машина. Я не могу разделить на кучки и уложить по полочкам: здесь — твое качество сына миллионера, сюда — твою доброту, а тут будет мужество и красота. Я сразу ведь знала, что ты из богатой семьи. Я люблю тебя!"

Примерно это ответила по-английски девушка. Боже мой! Перевернув ситуацию наоборот, и опрокинув на себя, как опрокидывают шайку в русской бане, Георгий взорлил от радости на седьмое небо. И с этой минуты совершенно бросил размышлять на трудную тему: какого черта! История любви! Более 1 миллиона экземпляров продано за 5 лет! Эх, пусть дни ухо-одят безвозвратно — все равно, я каждый день и час, что жить мне суждено, люб-лю тебя.

35

— О! — сказал Георгий, принимая из рук Сашульки зачетку парторга. — Ишь ты, красивая! — он внимательно осмотрел непривычную синюю обложку старого образца.

Георгий не понимал как следует, какого рода игру он затеял на этот раз. "А что остается? — думал, лежа в постели, закинув руки за голову и мрачно глядя в потолок. — Они меня вынудили. И я плачу той же монетой. Сказано — чем меряешь — тем и тебе отмерится. Так что имею право''. Кто были эти "они" — представлялось не очень ясно. "Ну эти… все… с подфака… Хериков… враги, в общем". Что за враги, почему они так ненавидят Георгия и портят жизнь — размышлять было гораздо скучнее, чем бороться. "Враги, да и все. Скоты, короче".

Подготовительный факультет, надо сказать, был задуман с размахом и правдой XXII съезда партии. Хотелось, чтобы к детям рабочих и крестьян гоже приблизить эру светлых годов: дать шанс пройти в дипломаты.

На подфак, если коммунист, брали без экзаменов. Лозунг: "Партийность — гарантия знаний!" — встал в повестку дня как никогда остро.

Благое намеренье вышло, конечно, боком. Сын рабочего и крестьянина, поступив на подфак, быстро соображал — что в институте к чему. И, сообразив, с ужасом видел: рассчитывать не на что, потому что не на кого. Потому что он здесь — отставной козы барабанщик.

— Детям что? — с обидой спрашивал, бывало, Шнурко, — дети и так поедут. А я? — он перебирал желваками. — Детям незачем дергаться. А мне?

Да, жизнь заставит. Решив так, Георгий снова засыпал. Проснувшись около часу, мучился сожалением — зачем так спал, день на исходе. Но что-то случилось с механизмом бодрости. Организм противился допустить в голову мысль — дневную, жестокую, облитую заботой или шумом совести. Но совесть шумела, невзирая на уговоры. "Мы — дети страшных лет России, — думал диковатые мысли Георгий, заложив руки за голову. — Дети — еще куда ни шло. Внуки — вот где мертвая жуть. Герой нашего времени не ложится на амбразуру. Герой нашего времени хочет в Америку.

Хериков, как по маслу, получил выговор "за утерю зачетной книжки в ответственный момент сессии". На него стало жалко смотреть — словно из надувной игрушки выпустили воздух.

— Ничего, Геныч, все бывает, — Георгий сочувственно похлопал по плечу. — Куда же она делась, черт?

— Не знаю, Гоша, — грустно ответил Хериков, — была у сумке.

Он весь размягчился, в нем словно поселилась элегия. "Что, сволочь? — думал Георгий, отойдя, — несладко железному комиссару? Теперь хоть на человека стал похож". Он даже гордился, что оживил мертвую душу. "А говорят — филиппинские хилеры, филиппинские хилеры. На хрен хилеров!"

— Сашик, Пхеньян приближается семимильными шагами, — прокомментировал выговор Георгий.

— Ну, ты мужик, — сказал Сашулька.

— Дела идут, контора пишет, — Георгий весело постучал пальцами по воздуху. — Сегодня на лекции — часть вторая. Будь готов к борьбе за дело корейского народа!

— Ага, — сказал Сашулька.

Как только прозвенел звонок на пятиминутку и все шумно заподнимались, спины задвигались, Георгий толкнул Сашульку и встал прикрывая. Сашулька, склонившись над спинками переднего ряда, быстро сунул зачетку в раскрытую сумку Шнурко — так, что добрая половина глядела наружу. Затем подхватил папочку и, по инструкции Георгия, со второй части лекции свалил.

Георгий торопливо прошел за Хериковым в курилку, вставился в группку, где курил Гена. Краем глаза наблюдал за Шнурко — тот, взяв под руку друга-Оприченко, что-то выведывал вполголоса.

Другу-Оприченко не стоялось мирно. Он без устали пожимался и весь переливался из одной половины туловища в другую, словно скучно и неуютно сиделось ему в собственном теле.

Прозвенел звонок. Хериков бросил бычок и двинулся первым.

— Ген, — суетливо позвал Георгий.

— Ау? — тот остановился.

— Э… спичку дай, в зуб чего-то попало, — Георгий цыкнул для убедительности зубом.

Хериков полез в карман, Шнурко, все поддерживая под локоток друга-Оприченко, прошел мимо.

— Чертовы зубы, — сказал Георгий, взяв спичку, — пошли?

Шнурко только успел вынуть зачетку из сумки, как Хериков, пробираясь по ряду, уже увидел ее, Георгий энергично шел на место.

— Что это, Шура? — ледяным тоном спросил Хериков, вынимая зачетку из рук Шнурко.

Георгий не сдержал улыбку. Но Шнурко вдруг быстро оглянулся, посмотрел на Георгия, положил руку Херикову на плечо, усадил и зашептал в ухо. Георгий занервничал. Хериков, по уху было видно, слушал неприветливо, зло отшептывал в ответ, но к середине лекции прилип к Шнурковым губам.

Паника охватила Георгия, он не мог сосредоточиться и ухватить — что к чему. Как это они снюхались?

Тем временем Сашулька, хмурый и нервозный, поднялся в верхнюю кофеварку и застал там Татьяну, одну среди пустых столиков, с учебником на колене.

— А! — обрадовалась Татьяна, — тоже прогуливаешь?

— Ну, — недоверчиво сказал Сашулька, присаживаясь. Он не любил, когда уличали в нарушении принятого хода вещей.

— А где Гоша? — спросила она, поправив локон.

— На лекции, а чего?

(Послышалось: что все "Гоша" да "Гоша"?)

— А ты что ж, друг — учится, а ты — прогуливаешь?

За четыре часа пропусков в институте полагался выговор, Татьяна нарочно подзуживала.

— Он не велел, Гоша твой, — вдруг зло ответил Сашулька.

— А у тебя что, своей воли нету? — она словно бы не удивилась, как это — "не велел".

Сашулька хмыкнул и отвернулся.

— А скажи, Саша, — лукаво прищурилась Татьяна, — это ведь ты мне тогда а-ха-цветы передал? — она захлопнула книгу.

— Чего? A-а. Н-ну я, — отозвался Сашулька.

— Неужели сам?

Сашулька молчал, глядя в сторону.

— Ну скажи, — она игриво тронула его рукой, — сам придумал?