— А без хаты?

— Н-ну…

— Полтинник, — сказал Георгий, — и на ночь.

— Ишь, лошадь туберкулезная, — Славик задумался, положил тряпку, почесал ладонь. — Ладно. Только по дружбе. Когда нарисовать?

— Через пару дней, — Георгий стоял сух и деловит.

— Запиши телефон, волк. Позвонишь, когда надо.

32

Гена Хериков и Шнурко, как сдружились на подфаке — в качестве соратников по партии и на основе общего взгляда на дисциплину в стране — так и прибыли кассетой на стационар, прямо в корейскую группу. "Сапог сапога видит издалека", — говорил Арсланбек. Хотя Шнурко был москвич, а Хериков — донецкий, они до того шли друг к другу — первый как бы немного вогнутый, другой как бы немного выпуклый, — что их двоих окрестили в купели восточного отделения как одного. Окрестили, не заглядывая в святцы — Шнухер. В слове имелось что-то неуловимо-еврейское, но этим пренебрегли.

— Шнухер! — кричал Уткин бригаде студентов, умостившейся под забором стройки перекусить (Пабашкин — отдельно, спиной, с гигантским маминым гамбургером, который держал у рта обеими руками, так что делалось даже страшно — всунет ли? Он всовывал).

Друзей регулярно ставили в начальники на полезных работах — овощебазах, встречах глав дружественных государств с детсадовскими флажками в руках, а также на строительство Дипакадемии по улице Лобачевского. Чередовались они так: сегодня на субботнике Хериков — вообще главный, а Шнурко — бригадир, завтра на воскреснике ответственный — Шнурко, а Хериков — старший по людям. И деканат был спокоен, как танк. Там знали, что вы, друзья, как ни садитесь — Шнухер заставит вас подскочить и приняться за работу.

— Шухер! — кричал Уткин, — Шнухер идет!

Народ панически засовывал остатки пищи в рот, Пабашкин долго потом еще чего-то покашливал, как-то горлом рычал и, накачав в рот слюны, громко сглатывал.

Шнухер выворачивал из-за угла, рука об руку, икая от холодного пива и сразу издалека моментом прикидывал — налицо ли личный состав, давно ли сидят, и не наведывалось ли случаем начальство.

Крупным шиком было — прийти на стройку в джинсовом костюме рублей за четыреста. Потому что бригаду тогда волей-неволей до вечера свербила мысль: "Угу. Такая вот, значит, рабочая одежда? Угу. Это какая же, значит, в таком случае нерабочая?" Особенно подобная расточительность угнетала Херикова. И он выбирал товарищу работку послаще — где-нибудь на цементном складе или в гуще картофельного, а лучше — капустного бурта позапрошлогоднего урожая.

33

— Что там случилось, это правда, Гоша? — Татьяна нетерпеливо налетела на него первая. — Что за собрание?

Георгий остановился. Она позабыла убрать зонт, и так и спросила сквозь прозрачный колокол в цветах, обнявший ее по плечи.

Шел поздний несильный дождь.

Георгий не отвечал, она ждала, колокол с ее лицом чуть покачивался в сером московском дождевом веществе.

Покусывая губы, Георгий испытующе смотрел через пленку с нездешними цветами. Как упрямый бычок, он, понимая, что нехорошо — капризничал, и не хотел соображать — почему.

Она забеспокоилась — серые глаза меж капель тревожно обегали его лицо.

— Ну, что там натворил-то?

— Натворил. Да понимаешь, блин…

Георгий коротко пересказал суть, опустив мотив женитьбы.

— Ах, нехорошо, — Татьяна покусала губы, как кусал Георгий. — Ну, согласился бы на а-ха-четверку, подумаешь?

— Правда? Спасибо! Через месяц распределение.

— Ну и что? — подхватила Татьяна, — это же не язык?

— Я, в отличие от других, рассчитывать могу на себя одного.

Она остановилась, зашла спереди, все держа его под руку, заправила под капюшон дугой выдавшийся наружу локон:

— Но…

— Что?

— Разве… разве так уж а-ха-некому будет помочь?

— Что ты имеешь в виду? — Георгий почувствовал, как стукнуло сердце. — Если моего замминистра, то…

Татьяна, зажмурившись, мотнула головой, отгоняя несмышленость, потом проницательно посмотрела снова.

— …то он помогать не будет, — торопливо договорил Георгий, глядя в сторону. — Ну пойдем, почему ты стала? Ну, пошли! — и неуклюже сдвинулся первый, не смея поверить.

Но горячие струи в груди уже рвались кувыркаться, дурачиться, петь от восторга на разные голоса. Георгий откашлялся.

Татьяна нагнала, и, взяв под руку, пожала выше локтя, как с укором говорят: "Дурачок!"

Помолчали. Было невыразимо значительным молчание. Георгия распирало, он еле удерживался — сам не зная от какого поступка.

— Но все равно ты молодец, — сказала Татьяна, проникновенно переключая регистр. — Правильно, что не стал выкручиваться. Да-а. А-ха-такого поворота они не ждали, верно? Умница! Ловко ты их. Гош!

Смысл слов не сразу дошел до Георгия — пораженный, он вскинул голову… Она, оказывается, уверена что он заранее… Что он собрание это просчитал…

34

Георгий ходил раздираем чувствами противоречивыми.

О такой жене, как Татьяна, понятно, можно мечтать. Мир ее папы представлялся полным блеска, воспитанных и продуманных движений, миром избытка. Избыток диктовал и особенные, благородные отношения между членами семьи.

Георгий легко воображал себя полноправным посреди дорогой обстановки квартиры — по вечерам, а днем — на занимательной работе, где уже успех станет окончательно зависеть от одних чистых способностей и как он себя поставит. Поставить, прямо говоря, собирался так, как… ну… чтобы, в общем, другим неповадно было. Да, все будет в руках, как только он получит ее, эту волшебную работу.

Он принимался много раз размышлять о Татьяне как таковой, но — долго удержаться на качествах любимой не получалось. Удавалось более или менее подробно подумать разве о ямочке на подбородке. А дальше мечта рисовала уже сразу жизнь в доме на Сивцевом Вражке, и как-то так выходило, что Татьяне выпадало там место самое скромное, а почему-то в грядущих картинах Георгий всю дорогу видел самостоятельно себя — очаровывающим папу, маму, по новой — бабушку, и слышал свои солидные с ними разговоры в богатом интерьере, особенно с папой, которого от всей души заранее любил. Вдруг ловил себя: а где же Татьяна? И торопился представить: ага, вот она! Он, допустим, в столовой… там еще такой черный финский стол из гнутого дерева… так, "Моль в пламени"… он, облокотившись на этот стол, оборачивается — она сидит… или идет… Да, она подходит сзади, обнимает за шею, вот здесь, и папа не нарадуется… вместе с мамой не нарадуются на искреннюю любовь. Положение на работе упрочивается, скоты завидуют, перекошенное лицо Шнурко, окончательно вогнувшееся от зависти… Даже они еще раньше, сразу после свадьбы… нет, когда даже только опешат, что свадьба точно состоится… а Уткин… и Оприченко, животное… да, — Георгий хмуро улыбался грезам, — это их всех на ноль перемножит. Или случайная встреча в Шереметьево, где Хериков по работе услужливо провожает какого-нибудь за границу клерка, а Георгий, неторопливый, летит сам… верней, его тоже уже провожают… машины… да… ах, да, Татьяна! Она же провожает! Хм, ч-черт, — Георгию делалось стыдно. Ну куда, в самом деле, она каждый раз норовит запропаститься! Да вот, кстати — почему? Ну почему, почему?

Достигнув этой точки, Георгий обыкновенно сбивался, чертыхался, и, перетряхнувшись, как пес из воды, отвлекался на другое.

Но, разозлившись, однажды принялся честно думать дальше. Разве он из корысти? Ведь он любит ее? Он думает о ней? Думает. Ему хочется обнять ее, целовать? Хм. Не виноват же он, в самом деле, что у нее папа! А если б не?.. Ну, предположим… Нет, такой вариант он упрямо отказывался проиграть. Или лукавит? Ну! Представь — плохо одета, колготки заштопаны, живет в пятиэтажке, — нагнетал ужасы Георгий, — папа — инженер, стремные духи "Ландыш"… так… теперь… Он добросовестно придвигал двух Татьян друг к другу, они брыкались, он в сутолоке старался поскорей рассмотреть обеих — эту вымученную и ту живую, изловчившись, заглядывал живой в лицо, с облегчением убеждался, что вот же — пятнышко, коричневое пятнышко на зеленом у зрачка, ну точно — она! И в этот критический момент мысль снова совершала норовистый маневр и устремлялась туда, в жизнь после, в Америку…