Но, кстати, самые крупные дети и тут суетились не шибко. Для них поехать — это был не вопрос. Они держались умней, но ум этого рода витал уже за пределами разумения Георгия. После института детей первого ранга, двоих-троих, обыкновенно устраивали в скромное, но политическое место: для примера — горком комсомола. И, глядишь, через пять лет вдруг выныривает сын — уже Председателем международного туризма "Спутник" или заместителем Комитета молодежных организаций, пока однокурсники убиваются за "атташе". Так делают умные люди. Но Георгию такая роскошь выходила, во-первых, не по плечу. Она светила в единственном варианте — если по комсомольской дороге двинет Шамиль и, прикрыв, втянет к себе Георгия. Но к работе с общественностью Шамиль как-то склонности не питал. Во-вторых, положа руку на сердце, комсомольский исход приходился нетерпеливому Георгию и не по нраву. Притаившись, скрипеть там где-то, когда можно сразу — ездить, ездить, ездить!

На всех ехавших, или собиравшихся, или приехавших — лежал праздничный отпечаток. Он пробивался из складок и мелочей костюма, из запаха хорошего одеколона, из язычка зажигалки, из жеста, каким доставались тугие, гладкие сигареты. А главное, он жил в легкой, умеренной насмешке — ко всему, что не ехало, и кому не светило.

Сожаление читал Георгий в глазах выездных, когда у знакомых какой-нибудь шалый философ из новых — вдруг с жаром набрасывался на добро и зло, на совесть, свободу и права человека. Они переглядывались тогда и опускали глаза, жалея мечтателя, соглашаясь незримо между собой, что вольно ему говорить, когда терять нечего и ничем не рискует. Они, может быть, понимают не меньше во всех этих мировых основаниях, только говорить — какой же смысл? Изменить — не изменишь, и не такие пытались, а потерять — потеряешь, известное дело.

Философ удваивал жар, начиная фальшивить, пылко звал на поединок — но нет. В него не верили. И философ замолкал растерянно, в первый раз. может быть, встретив русских людей, которым это неинтересно. Он чуял; они что-то знают. Знают положительно и наверняка такое главное о жизни, что до сих пор не открыто ему. И вот когда зависть, жадная зависть к спокойному знанию, сидевшему в них, шевелилась в первый раз. Ради этого знания ему… Да, ради этого и ему хотелось теперь гоже устроить как-нибудь так, чтобы поехать. Или хоть не для знания поехать — бог с ним, но чтобы, вернувшись, встать с ними в другой раз на равную ногу, стереть насмешку, чтобы и ему, наконец, поверили.

Не раз наблюдал Георгий маленькие такие бурьки. Жалея неловкого, принимал все же сторону сильных — они не мельтешили. И не хотел рисковать. Кто рискует — тот не едет, закон суров, но это закон. А кто не едет — тот не пьет шампанского.

Хлебнув разок шипучего вина вседозволенности, хоть пока из чужого бокала — Георгий не мог уже остановиться. Он ясно разглядел, какие силы правят жизнь, и в множестве ярких сплетений, в буйных пересеченьях магистральных дорог — разглядел горную тропинку к калитке, за которой — погреба пьянящего напитка. И он вышел на тропу, решительный, как Чингачгук.

28

Георгию теперь не сиделось на лекциях, хотелось поскорее в коридор, в кофеварку — как там Татьяна? Проклинал Сашульку, который прихватывал перемены, нудя давно пережеванный текст под тяжким взглядом Алеши Петровича. Но надобно рассказать и о нем.

Алеша Петрович Басюк-Даниэльс был человеком настолько разносторонним, что описать до дна трудно. Одно можно сказать твердо: он не мыслил разумной жизни на земле без корейского народа. И другое — он обожал сосиски, и Эльвирка варила их для него древним корейским способом, в сохранении тайны которого поклялась страшной клятвой из того же репертуара.

По сей день, кажется, не исследован вопрос о влиянии восточных языков на мужские способности, а при первом взгляде на Алешу Петровича и мысли о таких способностях не возникало. Однако, "в тихом омуте дети водятся", как говорил Арсланбек,

Петрович был широкий в кости, но низкий, необыкновенно суетливый и насмерть перепуганный советской властью доцент. От испуга он состоял членом странных комиссий, и сильно выражался, особенно если дело касалось корейского народа.

Нынче он жил с третьей женой и четырьмя детьми, двое из которых были жены, один — предыдущей жены, а один — совершенно неизвестно откуда взялся. Проживал же со всей командой в однокомнатной квартире в Беляево, так как последовательно терял с каждым браком в жилплощади, и вовсе остался бы на улице, не подвернись вовремя Ким Ир Сен.

Однажды Петровича даже напечатали в корейской газете, где назвали "другом корейского народа", переделав, правда, фамилию в Басой-Данильман с загадочным портретом.

В качестве уникального знатока корейского языка и нравов Петрович работал в четырех вузах (ИСАА, МГИМО, Патриса Лумумбы, ВИМО), трех НИИ (МКРД, Востоковедения, ИМЭМО), двух издательствах ("Прогресс", АПН), одном обществе (ССОД) и на радио, везде получал зарплату и умело согласовывал ее с трудовым законодательством. Но это не все.

Наручные часы Петровича "Победа" стояли с 1964 года, двигалась одна только секундная стрелка, и он с точностью Лейбница вычислял звонок. Несмотря на такое виртуозное владение временем, Петрович регулярно опаздывал на уроки. Обыкновенно минут через десять после звонка он влетал в аудиторию, дожевывая сосиску, и говорил, цыкая зубом:

— В парткоме задержали! — и, ставя портфель на стол, — так. Вы какой курс? Первый? Хм, ц-ц. Странно. А я сейчас на каком же был? Ах, на третьем? Да-да, ц-ц, верно.

Потом снимал часы, клал перед собой и урок начинал так:

— Кто не прочел "Правду" — встать!

Все сидят.

— Прочли? Молодцы. Ц-ц. Так-так. Лайди-лайди-и, лайди-лайди-ай. Угу.

Все молчат.

— А "Известия"?! — вдруг выкрикивает Петрович, — "Известия", ц-ц, прочли? Так-так. А текст? Текст перевели?

— Какой текст, Алексей Петрович? — тихо спрашивает мужественный Хериков, борец за правду.

— Вы мне знаете что! Ваша как фамилия, ц-ц? Что я, не помню? Я задавал текст, э-э… ц-ц…. этот… вы! — вдруг кидается он на Сашульку.

Сашулька дрожит, как осиновый лист.

— Вы мне скажете, какой текст я задавал. А? Как фамилия? Что? Не-ет, в МИДе такие не нужны. Как вы собираетесь работать в Корее, а?

— Вы-ы задавали эти… — бормочет Сашулька.

— Алексей Петрович, — вмешивается видавший виды Хериков, — вы задавали, чтобы разучить трех букв (заглядывает в тетрадку) "ко", "мно" и "ндра", и это… составить из них восемь слов.

— Так, ц-ц. Да? Хм-м. Составили?

— Восемь не выйдет, Алексей Петрович, только два, — бормочет Хериков.

— Что вы говорите? — Петрович, наконец, лезет ногтем в зуб, выковыривает изрядный кусок сосиски, разглядывает и щелчком отправляет под стол. — Угу. Так-так. Вас как звать?

— Гена, — отвечает Хериков.

— Гена, идите к доске. Пишите "мнокондра".

Пика своей популярности Петрович достиг за год до поступления Георгия, во время визита товарища Ким Ир Сена. История известна со слов Коли Полина, члена КПСС и ассистента Петровича на переговорах.

— Мы взяли когда, переговоры закончились, мы на этой стороне они на той, как говорится, руки жмут, — Коля разговаривал тоненьким голосом в нос, жадно тянул согласные и имел грушеобразную фигуру — огромный зад при маленькой голове, — жмут, значит, руки, понимаешь-вот, я гляжу, Петрович берет очки, надевает, я гляжу, блестят, ну, думаю, золотые, вдруг гляжу, а на столе другие, его-то, алюминиевые, Петрович лыбится сам, понимаешь-вот, ну, так и ушли из Кремля, никто ничё не сказал…..воспитанные люди, а вечером, как говорится, он уже сам, без меня поехал, не знаю.

Да, все правда. Спросите в институте любого — кто тут у вас надел очки Генерального секретаря, и вам сразу покажут:

— Видите, вон летит, с портфелем? Он самый и есть, Петрович.